Я бежал словно во сне и очутился перед небольшим сквером. Это место я давно уже заприметил. У края дороги, на углу сквера, есть глухой закоулок, скрытый от посторонних взглядов густой травой и кустарником. Но, еще не дойдя до него, я начал успокаиваться, вслушиваясь в шум дождя, барабанившего по листьям деревьев.
Я сел на скамейку возле широкой лужи, заливавшей грязную дорогу. И тут мне в голову пришла успокоительная мысль, что, по сути дела, мне ничто и не угрожало. И кем, собственно, была эта женщина, открывшая дверь? Наверное, хозяйкой дома. А если так, то кухонный фартук на ней мог означать, что она забегалась перед приходом гостя. И меня, случайно подошедшего к дверям, она по ошибке приняла за этого гостя. Наверняка сейчас все семейство потешается надо мной. Но я не испытывал к ним неприязни. Наоборот, смех этой пожилой женщины вспоминался мне сейчас как нечто волнующее. Глупо, конечно, но я вдруг вообразил, что у этой женщины наивная душа, что это утонченная натура, умеющая одинаково человечно отнестись и к вору, и к гостю.
«А все же этот запах из кухни был очень аппетитный», – проворчал я, поднимаясь. И вдруг, почувствовав ужасную боль в правом бедре, рухнул обратно на скамейку. Конечно, убегая, я просто не заметил, как тесак под плащом ударялся о мое бедро. При одной мысли об этом я почувствовал – или мне показалось, что почувствовал, – как по бедру стекает тепловатая влага. Кровь? Может быть, обнаженное лезвие прорвало брюки и задело бедро? Дрожащей рукой я вытащил тесак и осмотрел его. Мерцая тусклым серебристым блеском в сумеречном свете дождливого дня, он мирно, словно спящий, покоился у меня на коленях. Крови на лезвии не было.
Успокаиваясь, я почувствовал в то же время разочарование и досаду. Все вокруг, в том числе и я сам, показалось мне глупым и раздражающим. И этот идиотский квартал Д. с вывешенными на каждой двери номерами, похожими на пояснительные таблички в ботаническом саду, и дурацкий смех этой старухи, еще звучавший у меня в ушах. И как мог я вообразить, что это «утонченная натура», и всякую прочую чушь? Но уж, конечно, главный дурак – это я сам. Разглядывая лежащий на коленях тесак, я попытался понять причину охватившей меня паники. Это не было обычное чувство страха, а, скорее, нечто похожее на растерянность ребенка, которого оттолкнули товарищи. Несомненно, я не столько боялся, что меня схватят и отправят в полицию, сколько испугался внезапно раздавшихся голосов.
Придется начинать сначала. Не могу же я просто так на этом все кончить.
Я заранее решил по возможности действовать без плана. Ведь если план недостаточно продуман, то при любом отклонении, возникшем по ходу дела все обречено на провал. Просто на этот раз я оставил попытку залезть в чужой дом, а, спрятавшись тут же, в кустах, устроил засаду.
Однако – что за черт! – с тех пор как я притаился в кустах, поблизости не прошел ни один человек. Конечно, выбранное место само по себе очень тихое, но все же ни одного прохожего – можно подумать, что здесь вообще не живут… У меня не было часов, и я не очень четко представлял себе, сколько прошло времени, но, пожалуй, уже больше часа я понапрасну проторчал в этих кустах.
Может быть, мне нельзя настраиваться на ожидание? Такие мысли лезли мне в голову, пока я рассматривал гранитную ограду, отделяющую кусты от дороги и бесстрастно стоящую на моем пути. По другой стороне улицы шел каменный забор с земляным верхом, заросшим травой, – и все это будто нарочно было поставлено, чтобы испытывать человеческое терпение… Однако решительно непонятно, в чем дело, – ведь вчера именно здесь мне встретилась старуха американка, укрывавшая от дождя плащом свою собачку, а позавчера я провожал взглядом проходившую здесь одинокую молодую девушку. И только сегодня ни одна живая душа сюда не забредет – такое уж, видно, мое везение.
Мне наскучило ждать, и я уже приподнялся было из травяных зарослей, как вдруг совсем рядом увидел приближающегося человека.
(Черт возьми! Заметил или нет?)
Я поспешно опять присел на корточки. Если заметил, то лучше прямо выйти из укрытия, но столь же вероятно, что он не обратил на меня внимания, рассудил я. Потому что хотя я и сказал «совсем рядом», но расстояние было приличное… Однако одежда этого человека – украшенное гербами кимоно, Хакама[1], надетые на ноги белые таби [2] и асида [3] – так не гармонировала с окружающим. Одно это уже показалось мне странным, но, когда он вдруг свернул с дороги и направился прямо в сквер, тут уж я не на шутку встревожился. Бормоча что-то себе под нос, он двинулся по дорожке, проходящей всего в двух метрах от того места, где я притаился. Видно было, как трясется его бритая, как у бонзы, голова на тонкой шее.
Непрерывно повторяя про себя что-то вроде: «Да, жаль, жаль… Весьма прискорбно», он переложил в одну руку зонтик и белую коробочку, которые нес с собой, и, подойдя к дереву, стал мочиться.
«Очень жаль, очень…» Казалось, будто он сам себе сообщал об этом. Смотреть было противно, как он стоял, почти согнувшись, держа в одной руке зонтик и коробочку, а другой поддерживая хакама, но больше всего меня вывело из себя то, что, даже справив нужду, он и не думал уходить, а все стоял, продолжая бормотать. «Очень, очень жаль. Люди в этом городе заботятся лишь о внешних приличиях, думают только о себе, религия и вера в загоне. Весьма прискорбно».
Может быть, это священник из синтоистского храма? А в белой коробочке листки с предсказаниями судьбы или талисманы, которые он повсюду продает? Но тогда я должен бы почувствовать к нему симпатию как к своему в некотором роде собрату. И вправду, слова его почему-то тронули меня. «Хоть говори, что у тебя семеро детишек, хоть толкуй им, что ничего не ел весь день, – бесполезно. Очень, очень жаль. Люди в этом городе, уж если вдолбят себе, что не их дело, ни гроша не кинут».
Господи, до каких же пор этот тип будет повторять все одно и то же? Вдруг прямо перед собой на дороге я заметил полную женщину средних лет в черном плаще, с сумкой, – она тихо шла, опустив голову. Прекрасный случай! Стоит только выскочить из кустов и замахнуться – и сумка моя, но…
Тут я почувствовал, как стесняет меня этот немощный старик, похожий на священника. По правде говоря, я и сам еще раньше хотел помочиться, но из-за него не мог шевельнуться. Я уже подумал даже, не напасть ли мне прежде на него, но, слыша его нудное нытье, я почему-то не мог сделать и этого. И дело вовсе не в том, что мне было жаль его, а в том, что от его глухого, едва слышного голоса уныние передалось и мне, не хотелось двигаться, и я не знал, что мне делать.
Вскоре бормотание стихло. Но едва успел я облегченно вздохнуть, как вдруг с удивлением заметил, что он, опустив голову, ест бэнто. Тут уж я совсем отчаялся. Сердце мое, крепившееся все эти три дня, дрогнуло, я сразу вспомнил, что с самого утра еще ничего не ел.
Я всерьез разозлился на этого типа. Было явственно слышно, как он с хрустом разгрызает маринованную редьку и давится комками холодного риса, издавая квохчущие звуки, будто курица, заглотившая твердый корм. Я уже почти готов был выскочить из зарослей, вырвать у него из рук только что начатый завтрак и швырнуть в лужу, в самую грязь. В этот момент сзади, из темноты, раздался грубый голос с сильным местным акцентом: «Эй!… – Это был полицейский. – Эй, послушайте, что вы там делаете? У входа ведь ясно написано: вечером в сквер входить нельзя… Уходите живо! Уходите…»
