Христофорович, занятый воспитанием юношества, вспоминал о своем дворянском звании лишь тогда, когда этот вопрос вставал перед ним из какого-нибудь официального учреждения вроде паспортного бюро или университетской канцелярии.
Если бы Платона Христофоровича спросить о геральдическом значении изображенных на фронтоне его дома фигур, ой не сумел бы ответить. Он был либерал, конституционалист, вполне порядочный и честный профессор и семьянин, чем и снискал высокую честь стать мужем своей супруги.
Когда осенью на страницах реакционного листка «Гражданин» был напечатан пасквиль его издателя князя Мещерского по поводу женского образования, в котором «сиятельный» старикашка обвинял всех курсисток и студентов в развратной жизни, Платон Христофорович заявил в присутствии коллег, что он готов вызвать старого пакостника на дуэль и с удовольствием влепить пулю в его черепок, наполненный гадостью.
Кто-то тут же пошутил, что он рисковал бы забрызгать этой неблаговонной жижей платье своих секундантов.
Не говоря уже о молодежи, — скабрезной статейкой князя Мещерского были возмущены десятки русских профессоров, в том числе высокопоставленные, такие, как сенатор Герке, заслуженный профессор Петербургского университета Поссе, директор С.-Петербургских высших женских курсов Раев, а в Москве — Тимирязев, Умнов, Ключевский, Виноградов, Кирпичников…
И когда в Москве в связи с этим начались студенческие сходки, Платон Христофорович возмущался не меньше, чем учащаяся молодежь, горячился и целый вечер, сидя перед пылающим камином, читал собравшимся наизусть некрасовских «Русских женщин», прерывая чтение лишь для того, чтобы отпить несколько глотков чая и высказать негодующие восклицания по адресу князя Мещерского.
— Университет должен быть широко открыт для всех жаждущих света — для мужчин и для женщин, для русских, для малороссов, армян, евреев… Если найдутся такие — для самоедов! Пусть и они просвещаются! — в домашнем кругу горячо провозглашал профессор. — Я убеждён, что Мещерский в общем сыграл просвещению на руку. Это последний отчаянный, потому такой мерзкий, выкрик из консервативного стана…
— «Gaudeamus igitur…» — внезапно запел Платон Христофорович, поддержанный не только Юлей и Аночкой, но также и сторонницей женской эмансипации Глафирой Кирилловной, которую профессор звал нежно Глашенькой или Глазком…
На следующий день Юлия Николаевна выступила среди своих однокурсниц с призывом «верить в близкое солнце и облить презрением грязное развратное воображение поганого титулованного старикашки».
Она написала об этом домой, Ивану Петровичу, жаркое и возбужденное письмо.
«По всему уже видно, Ивасик, что мы, женщины, скоро, скоро как равные перешагнем порог университета. Даже если бы нам пришлось сражаться за это в кровавых боях, мы и тогда бы не отступили!» — восторженно заключила своё письмо Юля.
Студенты создали вместе с профессорами комиссию, которая решила обратиться к министру Ванновскому с протестом против статьи в «Гражданине» и со своею программой:
Для всей здравомыслящей части русского общества эта программа не была предметом дискуссий. Её пункты казались настолько сами собой разумеющимися, настолько минимальными и вытекающими из простого здравого смысла, что никому и в голову не приходило сомневаться в немедленном положительном решении со стороны правительства.
Но молодежи и всей вообще интеллигенции вскоре пришлось ощутить новое разочарование.
Приезд в Москву вновь назначенного министра просвещения генерала Ванновского привел студентов к окончательному убеждению в том, что от министра нечего ждать ничего прогрессивного.
Не прошло и недели после того, как бесплодно закончились досадные переговоры с восьмидесятилетним генералом Ванновским, когда в Москве получены были сведения о проезде на юг через Москву высланного из Нижнего Максима Горького. Толпы студентов в сотни человек в этот день метались по городу от вокзала к вокзалу, чтобы не пропустить дорогого писателя, сказать ему теплое слово в напутствие.
Но правительство не впустило писателя даже в черту Москвы.
Миновало еще десять дней, и вспыхнула демонстрация молодежи в честь Добролюбова у памятника Пушкину: Юля и Аночка были и здесь и вместе со всеми пели «Вечную память» Добролюбову, сорок лет со дня смерти которого исполнилось в этот день; крепко держась под руки в пятисотенной толпе молодежи, окруженной полицией, они шли потом по Тверской с революционными песнями; к дому генерал- губернатора.
И какой же подъём испытывала при этом Юлия Николаевна, чувствуя себя частицею этой демонстрирующей толпы. Из женщины, на которой лежат заботы о муже и о семье (хотя фактически она и не знала этих забот), ода превратилась опять в юную девушку, почти в девочку, в такую же, как окружавшие её курсистки…
У дома генерал-губернатора полиции удалось разделить толпы демонстрантов на несколько мелких групп и рассеять.
Юля и Аночка возвратились по своим домам, но на следующий день стало известно, что в Столешниковом переулке на отрезанную полицией кучку студентов выскочили из засады жандармы, избили и похватали около тридцати человек, которых затем обвинили в подстрекательстве и предводительстве толпой…
Глафира Кирилловна отчитала Юлю за неосторожность, уверяя ее, что она должна беречь себя ради мужа и матери, и взяла с неё слово не лезть больше в уличную толпу.
В числе арестованных в Столешниковом оказались и Федя Рощин, и снова рязанцы Коля и Миша, и еще четверо из студенческих главарей.
Всего за несколько дней до этого они возобновили заседания Исполнительного комитета объединенных землячеств, в котором Аночка по традиции оказалась в роли секретаря. И вдруг все опять попало под угрозу развала.
Аночка немедленно объехала квартиры товарищей по Комитету землячеств, погнала по адресам и Юлию и собрала у себя сохранившихся членов Комитета для обсуждения дальнейшей работы. Неожиданно заявились Федя и Коля, только что освобожденные из жандармского.
— Из пасти львов и крокодилов! — провозгласил Федя. — Здравствуйте, коллеги. На председательском месте Аночка? Очень рад, уж вы оставайтесь сегодня, — настоял он.
Аночка вспыхнула от смущения.
— Мы обсуждаем сегодня выпуск второго номера нашего «Бюллетеня», посвященного, гонениям полиции на Добролюбова и Максима Горького, как представителей русского честного и свободного слова, — сказала она, раскрасневшаяся от волнения.
Теперь, когда Федя и Коля сидели здесь же, ей было неловко вести собрание.
— Из материалов уже поступила передовая статья о беседах с министром, рассказ «Как мы ходили встречать Максима Горького», стихотворение «Царство тьмы», посвященное Добролюбову, — торопливо докладывала она, перебирая лежавшие перед нею бумаги.
— Есть письмо о проводах Горького в Нижнем, — добавила представительница нижегородцев на Высших женских курсах, выкладывая на стол мелко исписанный листок.
— Прибавим «Как нас атаковали жандармы», — заявил Федя. — Еще не написано, но сегодня же сделаем.
Началась подобная прошлогодней бурная жизнь, и Аночка совсем забыла Юлю Баграмову,
