подхватил Илья.
Они бросили весла, и шлюпка, легонько покачиваемая ветром, не спеша двигалась под подшлепывающйй звук небольшой волны.
Солнце спустилось за горизонт, и под зорним, пылающим небом песня летела просторная, задумчивая.
высоко взлетел задушевный, глубокий и сильный голос Ильи.
— Хорошо-то как! — шепнула Симочка.
Луше сладко сдавило горло, и радостно увлажнились глаза. Она молча сжала руки подругу.
дружно завершили певцы и взялись за весла.
— 3…здорово, братцы, — с удовольствием похвалил Коростелев. — И ведь что уд…дивительно: все песни о Волге будто нарочно созданы для реки. Т…так они сильно звучат над простором! Удив-вительно просто!..
— А в лесу костёр будем жечь? — с восторгом спросила Сима.
— Без костра мы все просто погибнем. Конечно, костёр! — поддержала Луша.
В несколько сильных взмахов ладья подвалила к берегу и ткнулась носом в песок у кустов.
Затрещали сучья, раздалось перекликанье голосов, по берегу, и вот по сучкам и высохшей хвое побежали веселые огоньки, распространяя по влажной прохладе воздуха ароматный, чуть едкий дымок.
тотчас же запела Любка.
Песню подхватили, и она полетела в просторзатона.
— На все случаи жизни у русского человека припев, — философически заметил Коростелев.
— Душа у нас певучая, Константин Константинович! — серьезно сказал Илья. — Загрустил — поешь, веселишься — поешь, и не хочешь, бывает, а запоешь!..
— А помнишь, Илья, мы с тобой под мороз да под вьюгу как здорово пели, когда с тем паровозом мучились? — напомнил Кирюша.
Илья усмехнулся.
— Я просто со злостью пел, — признался Кирюша. — Прямо скажу — пел до слез. Уж теперь не стыдно — прошло… Руки морозом скорежило, железо к рукам пристывает, аж кожу сдирает, ветер — за ворот, в пазуху, в рукава. Силы нет ни работать, ни петь. Так бы все бросил. А Илья, окаянный, новую песню заводит… Что тут поделать, хочешь не хочешь, а пой! На песнях и продержались… Я да же не помню, какие песни мы пели тогда.
— «Бородино», «Стеньку Разина» и «Вставай, подымайся» — все пели, — напомнил Илья. — А работу покончили — разогрелись на разъезде у печки. Тут бы как раз, пожалуй, и спеть на радостях, а мы — дрыхнуть на целых полсуток!..
Костёр разгорелся. День окончательно смерк, и только на краешке небосклона, как отсвет далекого зарева, чуть светилась красная узенькая полоска между облаков.
Девушки готовили угощение. Дым разогнал комаров, легонько щипал глаза, и была какая-то особая прелесть в этом вечере у костра над водой, под покровом пахучего дыма.
— Из…звините, Симочка, — обратился Коростелев, — а как быть с…со здоровьем Толстого? Раз… зрешается за его здоровье выпить рюмочку водки?
— Да, слыхать, что опять подкачал папаша: что-то опять хворал, в газетах писали! — отозвался Кирилл. — Ну что же, давайте его здоровье!
— Симочка, вы, как главная специалистка по Льву Николаичу, должны дать разрешение.
— Оставьте, пожалуйста, Константин Константинович! — взмолилась Сима. — Льву Николаичу ваша водка не принесёт вреда. Пить ее вредно вам. А что с вами поделаешь!
— Интересный факт, господа, — продолжал журналист, — Московское «общество трезвости» постановило исключить Льва Толстого из почетных членов, п…па-атому что его нельзя считать, православным…
— Только ему и осталось теперь, что с горя запить! — насмешливо вставил Кирилл.
— А з…здоровье его ничего. Поб…болел плевритом и снова п…поправился. Крепкий старик… Лукерья Фоминична, выпьем за Льва Толстого?
— А вам за кого ни выпить, только бы выпить, — неодобрительно сказала Лушка. — Я водки пить не могу.
— А мы для вас припасли «святого», церковного, — сообщил Кирюша. — Можно церковное, «православное» пить за Толстого?
— Господа, оставим Толстого в покое, право, — серьёзно сказала Сима. — Для России это великое имя. Пока он болел, столько людей о нем беспокоились. Казалось, угаснет Толстой — и вся правда угаснет в России…
— Вы что же считаете, Серафима Викентьевна, в самом деле
— Конечно! — убеждённо сказала Сима. — Толстой — великий писатель, бесстрашный, правдивый гений в литературе и в социальном учении. Чехов, Максим Горький, Короленко — все перед ним преклоняются…
— Насчёт преклоняются — я понимаю. Гений в литературе — согласен, — сказал Илья. — Случись мне быть в обществе трезвости, я бы его и из трезвости и из церкви не стал отлучать, а вот насчет «социального гения» — извините! В социальных вопросах Толстой как ребенок… «Непротивление» — это революции палка в колеса, да и жандармам очень удобно…
— Непротивление придумал не Лев Николаевич, а Иисус Христос! — возразила Сима. — Толстой
