аж на лобок вылезает, а сколько счастья она испытывает. Нужно отдать ей должное, лижет она фантастически. Очень хочу, чтоб залезла внутрь. Прощу ее. Она берет очищенный банан и ласково пытается его ввести. Он прохладен, влажен и шершав. Полный улет. Лучше всякого языка. Но внутрь не лезет. Чуть-чуть раздвигает губы и ломается. Маргуша жадно его высасывает и съедает. Кайфуем вместе от этой игры.
Я на грани улета. Маргуша понимает и, сжалившись, засовывает большой грубый огурец. Я ору и благодарю ее. Этого для улета достаточно.
В себя прихожу уже в снегу. Над нашими телами клубится пар.
Кидаемся снежками и ужасно любим друг друга. Как здорово забраться в снег и знать, что тебя ждет жаркая парилка, стол трапезной, перина в избе. Вот он — счастливейший день в моей жизни!
Лимон провел в оцепенении почти сутки. Валялся на полу.
Периодически его рвало. Тело закоченело. Снег, заносимый ветром с террасы через открытую дверь, быстро таял и, смешиваясь с пеплом, образовывал грязное месиво.
В нем, не в силах подняться, и валялся Лимон. Его помутившееся сознание металось в бесконечных потусторонних мирах. Перед глазами мелькала большие и маленькие звезды. Потом пропадали в мутном тумане. Монотонное завывание не то вечности, не то волков сопровождало его бред. Иногда вместо звезд возникали огромные, пышущие бурлящей лавой солнца. Тогда Лимону казалось, что от их яркого ослепительного света раскалывается голова. Он зажмуривал глаза, зажимал их руками, но неистовый свет проникал в глубь глазниц, сжигая сознание бесконечным огненно-золотым сиянием. Всем телом Лимон бился в грязной жиже и, изнемогая, умолял, чтобы на него обрушился мрак. Ничего он так не желал, как наступления темноты и холодной бесконечности безмолвного вечного пространства.
Однако Лимон не умер. С трудом превозмогая слабость, поднялся с пола. Закрыл дверь на террасу. Попробовал включить свет. Не получилось. Пожар пережег провода. На ощупь добрался до ванной и сел под горячий душ. Его сознание и тело охватил неведомый ранее покой. Лимон без эмоций осознавал неминуемый конец своего существования. Желания бороться, пытаться что-либо предпринять он не испытывал. Хотя зримая опасность еще не угрожала, исход был очевиден. Лимон не представлял своей жизни без Инги. Ее исчезновение не огорчило и не озадачило.
Годы, проведенные рядом с женщиной, подчинившей его волю, превратили Лимона в бесчувственного, лишенного собственных страстей и желаний исполнителя. Инга сумела изолировать его от внешнего мира. Через некоторое время Лимон потерял интерес к происходящему за пределами террасы, нависшей над Садовым кольцом. Он уходил, чтобы разобраться с очередной жертвой, и совершенно не интересовался происходящим вокруг. Появление Ольги иголкой вонзилось в омертвевшую нервную систему. Он попытался сбросить с себя оцепенение. Инга этого не простила. Она вообще не способна прощать. Но Инги больше не существует. Зато остается позор, который Лимон испытал в постели Ольги.
Лимон вылез из-под душа. Натянул на влажное тело спортивный костюм. С трудом отыскал в темноте кроссовки. Его начала трепать дрожь нетерпения. Лимон испугался, что не успеет доказать Ольге свою мужскую состоятельность. Не совершив этого, он не сможет ни жить, ни умереть. Потом пусть распнут, пусть выследят и затравят, как зверя. Энергия и напор вернулись к нему. Лимон зажег свечи. Взял канделябр и подошел к зеркалу. Из темноты высветилось его бледное лицо. Оно показалось Лимону незнакомым. Он с удивлением разглядывал тускло отраженные черты. Возникла жуткая догадка, что с этой стороны зеркала стоит он, а с той — неон. Почти инстинктивно помотал головой Отражение проделало то же самое… Провел рукой по лицу. Оно повторило движение. Но Лимон почувствовал, что из зеркала на него смотрят глаза, полные неприкрытого презрения. Этого он не мог позволить даже своему отражению. Он замахнулся канделябром и застыл в ужасе. В руках его зеркального двойника канделябра не было. Лимон в панике отступил на несколько шагов. Изображение пропало. Зеркало быстро-быстро покрылось тонкими трещинами. Одни узоры моментально сменялись другими. И со звоном лопнувшей струны оно рассыпалось на мелкие кусочки. В деревянной раме осталась чернота. Из нее повеяло затхлостью подвала. Рука Лимона ослабла. Канделябр упал на пол.
В этот момент в дверь позвонили. Лимон не понял, откуда звонок.
Немного погодя, в дверь принялись стучать чем-то железным. Из коридора послышался надтреснутый от волнения голос: «Лимон, открывай и не делай глупостей. Дом окружен. В случае сопротивления открываем огонь на поражение».
Лимон медленно принялся искать в темноте свою сумку, где хранились деньги, чековые книжки и несколько гранат. Нужно уходить через террасу. Там на всякий случай давно заготовлены веревки и верхолазные кошки. Но не успел он сделать и шага к террасе, как на ней мелькнули фигуры людей с автоматами и тут же посыпались стекла. «Конец», — спокойно подумал Лимон и полез в сумку за гранатой. Входная дверь треснула и слетела с петель. Со стороны террасы раздалась короткая автоматная очередь. Пули прошлись по хрустальным подвескам люстры. Лимону ничего не оставалось, как разбросать гранаты. Но какая-то мощная сила удержала его и заставила переступить пустую раму рассыпавшегося зеркала.
Тело Лимона стремительно полетело вниз. Омоновцы, ворвавшиеся в квартиру, видели исчезающего на глазах преступника и, не сговариваясь, открыли огонь.
Пули беззвучно пропали в зеркальном проеме. Один из омоновцев устремился в погоню. Но лишь подбежал к раме, она мгновенно вспыхнула пламенем. Его длинные языки не позволили продолжать движение. В считанные секунды рама сгорела и развалилась на дымящиеся головешки. Когда дым развеялся, изумленные омоновцы в свете фонарей увидели только почерневшую от копоти глухую стену.
Бутончик и Маргуша никак не хотят расставаться со мной.
Притормозили возле моего дома и продолжают уговаривать ехать к ним. За эти два дня они меня ужасно полюбили. Я их тоже. Лучше через неделю снова поедем кататься на лыжах. После бесчисленного количества поцелуев Бутончик на прощание протягивает маленький белый конвертик:
— Это тебе на булавки.
Лукаво улыбается и уезжают. Вхожу в подъезд. Первым делом лезу в конверт. Там двести долларов. Какие милые люди. Все! С завтрашнего дня начинаю новую жизнь. В конце концов Наташка умерла. Ей хорошо. А мне нужно как-то устраиваться. Куда бы сплавить Пата? Почему мне злостно не везет? Вокруг день и ночь шикарно тусуется народ. Мне ведь тоже хочется. Пока приглашают. Лучше бы Пата убили, чем Наташку. Ну, опять расселся на Наташкином диване. Наверное, пьяный. Третий день в халате по квартире бродит. Учился бы лучше крутиться, как Бутончик.
— Все шляешься? — с ходу хамит Пат.
— Ага. Убийцу ищу…
— Нечего его искать, — мрачно, пещерным голосом возражает мне Пат.
— Вот и Наташка советует завязать. Но не могу. Он мне как мужик понравился. Такого раз в жизни встретишь, — говорю я и скрываюсь в своей комнате. Тело изнемогает под одеждой. Два дня, проведенные в бане, истончили, изнежили кожу. Привыкать к одежде труднее, чем отвыкать от нее. Раздеваюсь догола и набрасываю Наташкин халатик. В кармане лежала записная книжка. Где она? С непонятным раздражением суетливо перебираю вещи. Ума не приложу, куда могла засунуть. Бывает, что некоторые мелочи, даже ерунда, способны вконец отравить настроение. Понимаю, что исчезнуть не могла, но нервы на взводе.
Переворачиваю вверх дном постель. Выбрасываю все из тумбочки. Достаю из-под кровати пыльную обувь. Нахожу смятую двадцатидолларовую бумажку. А книжки с Наташкиными телефонами нет. Надо успокоиться и вспомнить. О ней я рассказала Пату, когда он валялся рядом в истерике. Значит… или она в комнате… или ее украл Пат Новое дело. Зачем она ему? Еще не хватало, чтобы в моих шмотках копался. Приехала в таком прекрасном настроении, и на тебе — опять ругаться!
Внутри клокочет возмущение. Подлый все-таки Пат. Зачем, дура, ему призналась?
Теперь будет совать нос куда не надо. Ментам заложит. Идиотка я полная. На свою голову пожалела. От этих коммуняк жди любой подлости. Еще обвинит, что я сообщница. От этих мыслей становится страшно. Ну зачем ему рассказала? Страх подталкивает меня. Отбрасываю туфли и несусь в большую комнату Он, гад, сидит на стреме — ждет, когда обнаружу пропажу.
— Слушай, ты какое имеешь право копаться в моих вещах?
— Твоего здесь нет. Все Натальино. И записная книжка, естественно.
— Пат важно выпячивает губу. — Давай лучше поговорим о дальнейшей жизни.
