Она очаровательно улыбнулась и убежала, не дожидаясь ответа совершенно огорошенного Ксавье.
Вальдек де Воклер тоже присутствовал на спектакле.
О готовящейся демонстрации, задуманной студентами, он узнал заранее в редакции, где был своим человеком.
Но как он ни ожидал увидеть необычайное зрелище, зрительный зал его поразил. Никогда до того, ни на спектаклях самых модных гастролёров, ни на тех, которые посещал король и его свита, в зале не бывало столько народа. В рядах студентов там и сям мелькали цветные, яркие жилеты. Но среди всех Вальдек сразу отметил стройную фигуру известного писателя Теофиля Готье. Ещё совсем молодой и наиболее рьяный из романтиков, цветом своего жилета он захотел бросить вызов «филистерам» [18] и их «унылой академической серости».
В креслах и ложах, на скамейках и галерее, на балконе, на ступеньках стояло и сидело столько людей, что яблоку было негде упасть.
Вальдек, одетый, как диктовали мода и этикет — цветные панталоны, чёрный сюртук и накрахмаленный галстук, — тотчас отметил разницу в одежде публики, занимавшей ложи и ярусы с одной стороны и партер и раёк — с другой.
Вальдека особенно поразило, что партер и раёк пестрели разнообразием костюмов. Длинноволосые и бородатые молодые люди надели кто шерстяную вязаную куртку, кто испанский плащ, подражая повстанцам Греции[19] или итальянским карбонариям. [20] Вальдек сразу понял, что это друзья и сторонники Гюго.
А «приличные» молодые люди, разделявшие точку зрения «классиков», так же, как Вальдек, надели свой обычный вечерний костюм и заняли ложи и два первых яруса над ложами.
Женщин очень мало. Но вот в ложе появилась какая-то дама лет тридцати, в ярко-красном корсаже, в руке — букет красных гвоздик. «Кажется, ещё минута, — мелькнуло в голове у Воклера, — и она сорвётся со своего места и бросится вниз, в партер, на противников Гюго!»
Взгляды всех обращены на кресло номер четырнадцать во втором ряду, где сидит причина всего этого волнения — сам Виктор Гюго. Говорили, что он пришёл в театр за восемь часов до начала спектакля, чтобы лично удостовериться, как будут впускать в неосвещённый ещё зал его приверженцев — «романтиков».
На улице, вопреки обычной парижской погоде в этот сезон, чрезвычайно холодно. Холодно и в помещении театра, которое не отапливается. У публики, особенно у студентов, которых в зале большинство, носы покраснели, на эспаньолках, усах и баках — оттаявшие капли. Многие топают ногами, то ли от нетерпения, то ли оттого, что обуты легко. Они не предусмотрели того, что неожиданно ударит мороз. И только сам «мэтр» — Виктор Гюго — сидит, расположившись как у себя дома. Его не берёт никакой мороз. Он обложен грелками: грелка в ногах, грелка-муфта на коленях.
У Вальдека даже шевельнулось недоброе чувство против поэта. «Хорошо ему сидеть и ждать лавров, когда ему тепло. А каково бедным студентам и художникам, да особенно тем, в открытых, пёстрых жилетах?»
Весь спектакль Вальдек, не отрываясь, смотрел на сцену. Незаметно для самого себя он увлёкся смелыми словами, которые Эрнани бросал в публику, а вольные возгласы о тиранах, о свободе пронизывали его дрожью. «Вот что значит сила искусства!» — подумал он. Но тут же спохватился и стал с тревогой наблюдать за залом.
Тревога его ещё усилилась, когда из рядов «романтиков» поднялся стройный молодой человек в огненно-красном бархатном жилете (это был Ксавье, которого Вальдек не знал) и повторил вслух реплику Эрнани: «Долой тиранов!» Зал ответил ему одобрительным гулом и рукоплесканиями. Аплодисменты волнами вздымались то к Гюго, то к актёру, игравшему роль Эрнани, то к Ксавье.
В довершение всего сидевший рядом с Вальдеком студент стал неистово аплодировать Ксавье. В руке он держал квадратную картонную карточку ярко-красного цвета. Она мешала ему аплодировать, и он положил её на подлокотник кресла, разделявший его и Воклера. На картонке было напечатано крупными буквами: «ШПАГА, ПРОБУДИСЬ!»
Когда спектакль кончился, зрители шумной толпой бросились к креслу, где сидел Гюго, и вместе с актёрами устроили поэту бурную овацию.
Покидая театр, Вальдек предвкушал, какой успех будут иметь отчёты о спектакле, которые он пошлёт в газеты. А самое главное, как рассказы «очевидца» об Эрнани поднимут его шансы в глазах Жанны.
Глава двенадцатая
Сделка
Прошло всего полтора месяца с того дня, как Люсиль впервые переступила порог дома г-на Пьера. Она делала такие успехи, что старый учитель решил заговорить с её родителями о том, чтобы устроить Люсиль в театр. Но он встретил такое сопротивление с их стороны, что был вынужден отступить. Тут как раз одна из великосветских дам, г-жа де Мурье, обратилась к нему с просьбой подыскать среди его учениц музыкальную особу на должность компаньонки.[21] Г-жу де Мурье непреодолимо влекло к пению и игре на рояле. Ей нужна была компаньонка, которая помогала бы ей коротать время, аккомпанировала бы ей и услаждала бы её слух своим пением.
Люсиль вполне отвечала этим требованиям, и г-н Пьер, не колеблясь, рекомендовал её. Жак и Бабетта не стали противиться. Предложение было выгодное. Положенного Люсиль жалованья вполне могло хватить на «карманные» расходы, на которые у Менье как раз всегда недоставало денег. Но хотя таким образом Люсиль попадала в среду аристократов, которых они оба так презирали, они решили, что место у г-жи де Мурье всё же меньшее из двух зол. Дома жизнь дочери скучна и однообразна. И Жак, и Бабетта понимали, что смирение дочери только внешнее и что хоть она больше не упоминает о сцене, она не перестаёт о ней думать.
А Люсиль пленила возможность, какой она не имела до сих пор: сопровождая г-жу де Мурье, видеть в театрах драмы, оперы, пантомимы, балеты. О них она до сих пор могла судить только с чужих слов. Ей казалось, что теперь она наконец приблизится к театру, он станет для неё как бы ощутимее, реальнее. Подумать только, начни она посещать г-жу де Мурье немного раньше, она могла бы вместе с ней побывать на «Эрнани». За одно это она готова была бы работать у своей хозяйки бесплатно хоть полгода!
А г-жа де Мурье была любительницей всякого рода театральных представлений. К тому же выезды в театр давали ей возможность лишний раз показать великолепные наряды, а она славилась умением выбирать свои туалеты и их носить. Все театральные новости и слухи обсуждались в антрактах со знакомыми г-жи де Мурье, среди которых было немало писателей, авторов модных пьес, художников и поэтов. В остальное время Люсиль играла с г-жой де Мурье в четыре руки, читала ей вслух новые английские романы и нисколько не тяготилась таким времяпрепровождением.
Она продолжала посещать и уроки г-на Пьера. Ей стало казаться, что в жизни её наступила какая-то благоприятная перемена. Правда, она теперь реже встречалась с Ксавье. Она хотела бы знать, страдает ли он от этого, но никаких шагов навстречу ему не делала.
Салон г-жи де Мурье посещали главным образом родовитые и титулованные дворяне. Изредка сюда допускались банкиры и коммерсанты. С ними держались любезно, а за глаза называли «выскочками».
Сегодня г-жа де Мурье впервые, с тех пор как Люсиль заняла при ней место компаньонки, устраивала большой бал. Оказавшись среди множества гостей, Люсиль с трудом улавливала, о чём говорят, над чем смеются незнакомые ей посетители салона.
— Подумать только! Жирафа у нас в Париже! И прибыла она прямёхонько из Африки! — восхищался сенсационной новостью один из приглашённых.
— Я могу рассказать все подробности о том, как к нам везли жирафу! — перекрыв на мгновение общий гул разговоров и смеха, раздался чей-то приятный баритон.
