Грамматика фантазии. Введение в искусство придумывания историй

«Пират», «Разбойник», «Следопыт», «Индеец», «Ковбой», объяснять не надо…

Задайся мы целью ввести какого-нибудь нового ковбоя, необходимо было бы тщательно продумать, какими будут его отличительная черта или атрибут — характерный предмет, с которым он не расстается.

Просто храбрый ковбой банален. Ковбой-враль тоже уже стертый образ. Ковбой, играющий на гитаре или на банджо, традиционен. Не поискать ли какой-нибудь другой музыкальный инструмент… А что, если изобразить ковбоя играющим на рояле? Но, наверное, надо, чтобы он свой инструмент всегда таскал за собой, пусть у него будет конь-носильщик.

Как бы ковбоя ни звали, Джек-Рояль или Билли-Пианино, при нем всегда два коня: на одном ездит он сам, на другом — его музыкальный инструмент. Наездившись по горам Тольфы, ковбой устраивает привал, устанавливает свой рояль и играет себе колыбельную Брамса или вариации Бетховена на вальс Диабелли. На звуки вальса сбегутся волки и кабаны — послушать, как ковбой играет на рояле. Коровы, известные любительницы музыки, начнут давать больше молока. Во время неизбежных стычек с бандитами и шерифами Джек-Рояль не пользуется пистолетом, он своих врагов обращает в бегство фугами Баха, атональными диссонансами, отрывками из «Микрокосмоса» Белы Бартока… И так далее.

28. ПРОСТО ЕСТЬ И «ИГРАТЬ В ЕДУ»

'Мыслительная деятельность, — пишет Л.Выготский в своей работе «Мышление и речь»[14], — начинается со словесного или «двигательного» диалога между ребенком и его родителями. Самостоятельное мышление начинается тогда, когда ребенку впервые удается начать «поглощать» эти беседы, переваривать их внутри себя'.

Почему, приступая к кратким наблюдениям по поводу «домашней фантастики», которая делает свои первые шаги, отталкиваясь от материнской речи, я из множества высказываний на данную тему процитировал именно это? А вот почему: мне представляется, что Выготский сказал просто и ясно то, что другие говорят и пишут, прилагая неимоверные усилия к тому, чтобы их не понимали.

Диалог, который имеет в виду советский психолог, это прежде всего монолог, произносимый матерью или отцом; он состоит из ласковых причмокиваний, поощрительных возгласов и улыбок, из тех мелочей, что от раза к разу приучают ребенка узнавать родителей, подавать им своеобразные знаки: дрыганьем ножек — полное понимание, мелодичным гуканьем — обещание скоро заговорить.

Родители, особенно матери, разговаривают с ребенком без устали с первых же недель его жизни, как бы стараясь обволакивать свое дитя теплым облаком нежных слов. Ведут они себя так непроизвольно, хотя можно подумать: начитались Марии Монтессори, которая пишет о «впитывающих способностях» младенца — да, да, ребенок именно «впитывает» все, что говорится вокруг него, поглощает слова и все прочие сигналы, поступающие извне.

— Он не понимает, но радуется же, значит, что-то в его головенке происходит! — возражала слишком рационалистически мыслящему педиатру молодая мать, имевшая обыкновение вести со своим ребенком младенческого возраста совершенно взрослые разговоры. — Что бы вы ни говорили, но он меня слушает!

— Он тебя не слушает, он просто смотрит на тебя и радуется, что ты рядом, радуется тому, что ты возишься с ним…

— Нет, он хоть чуть-чуть, да понимает, что-то в его головенке происходит, — твердила свое мать.

Установить связь между голосом и обликом — это ведь тоже труд, плод некой элементарной умственной работы. Мать, разговаривая с ребенком, который пока еще не в состоянии ее понимать, все равно делает полезное дело, — не только потому, что, находясь возле него, обеспечивает ему ощущение безопасности, тепла, но и потому, что дает пищу его «потребности в стимулах».

Зачастую изобретательная, поэтичная материнская речь превращает обычный ритуал купания, переодевания, кормежки в игру вдвоем: каждое свое движение мать сопровождает какой-нибудь выдумкой, присказкой:

— Я уверена, что, когда я надеваю ему башмачки на ручки, а не на ножки, ему смешно.

Шестимесячный малыш очень веселился, когда мать, вместо того чтобы поднести ложку к его рту, делала вид, будто хочет накормить собственное ухо. Он радостно елозил, требовал повторить шутку.

Иные из этих забав стали традиционными. Например, исстари повелось, кормя ребенка, уговаривать его съесть еще одну ложку «за тетю», «за бабушку» и так далее. Обычай, видимо, не очень разумный — я на сей счет уже высказался, и, по-моему, довольно убедительно, в следующем стишке:

Это — за маму,

Это — за папу,

Это — за бабушку, благо

Она живет в Сантьяго,

А это за тетю во Франции… И вот

У малыша разболелся живот.

Но ребенок, по крайней мере до определенного возраста, охотно откликается на эту игру, она будит его внимание, завтрак населяется образами, превращаясь в нечто вроде «завтрака короля». Игра придает обычному приему пищи, путем извлечения его из цепи рутинных повседневных дел, некий символический смысл. Еда становится «эстетическим» фактором, «игрой в еду», «спектаклем». Одевание и раздевание тоже интереснее, если они превращаются в «игру-одевание» и «игру-раздевание». Тут очень кстати было бы спросить у Франко Пассаторе, не распространяется ли его «Театр — Игра — Жизнь» и на эти простые события, но, к сожалению, у меня нет номера его телефона…

Матери — те, что потерпеливее, — имеют возможность каждый день констатировать действенность принципа «давай поиграем в…». Одна из них мне рассказывала, что ее сын очень рано научился самостоятельно застегивать пуговицы, потому что в течение некоторого времени она, одевая его, повторяла историю про Пуговку, которая все искала свой Домик и никак не могла его найти; когда же наконец попала в Дверь, то была довольна-предовольна. Мамаша наверняка говорила при этом не «дверь», а «дверочка», злоупотребляя, как водится, уменьшительными суффиксами, что вообще-то не рекомендуется. Но сам факт отраден и знаменателен, он лишний раз подчеркивает, какую важную роль в процессе воспитания играет воображение.

Правда, было бы ошибкой считать, что история Пуговки сохранит свою прелесть в письменном и печатном виде; нет, это одна из тех историй, которые — возьмем на вооружение термин, придуманный Наталией Гинзбург, — входят в бесценное сокровище «семейного лексикона» [15]. Зачем ребенку такая сказка в книжке, если он давным-давно научился сам застегивать пуговицы, делает это бездумно, а от печатного слова ждет более сильных ощущений! Кто хочет сочинять истории для самых маленьких, еще не доросших до «Мальчика-с-Пальчик», по-моему, должен заняться тщательнейшим анализом «материнской речи».

29. РАССКАЗЫ ЗА СТОЛОМ

Мать притворившаяся, будто она хочет сунуть ложку в ухо, применила, сама того не ведая, один из главных принципов художественного творчества: она «остранила» ложку, лишила ее обыденности, чтобы придать ей новое значение. То же самое делает ребенок, когда садится на стул и говорит, что едет на поезде, или берет (за неимением другого судоходного транспортного средства) пластмассовый автомобильчик и пускает его плавать в ванной, или заставляет тряпичного мишку изображать самолет. Именно так превращал Андерсен в героев приключений иголку или наперсток.

Рассказы для самых маленьких можно сочинять, оживляя во время кормления предметы, находящиеся на столе или на полочке креслица. Если я приведу сейчас несколько таких рассказов, то вовсе не для того, чтобы учить мам быть мамами — боже меня упаси, — а лишь исходя из неукоснительного правила: если ты что-нибудь утверждаешь, докажи примерами.

Вот вкратце несколько вариантов:

Ложка. Нарочито ошибочное движение матери влечет за собой другие. Ложка заблудилась. Лезет в