усилий никаких не надо, а если не везет, то никакое служебное рвение все равно не поможет. Ему страстно хотелось ухватить это таинственное везение, скользкое и верткое, подобно налиму. Но так как предполагалось, что оно дается ни за что и отнимается без всякой причины, то оставалось только ждать и надеяться. Теперь же капитан испытывал ту сосущую тоску, какая свойственна подчиненному, ожидающему выговора, а может быть, и чего-нибудь худшего.
По нескольким словам, произнесенным адмиралом, Куликов понял, что капитан над портом Доможиров побывал уже здесь. По-видимому, он доложил Ушакову о несчастном происшествии со всеми подробностями, так что скрыть что-нибудь уже не было никакой возможности.
Глаза у адмирала были злые и светлые, а коричневые веки делали их еще светлей.
– Вы понимаете, сударь, что конфузия с фрегатом позорна? – сказал Ушаков, дослушав объяснения капитана.
– Гини, ваше превосходительство, были недоброго качества.
– Скажите лучше, что качества командира заставляют желать лучшего.
– Это дело вашего превосходительства так судить, – сказал Куликов с обидой.
– Да, мое, сударь. Я виню вас не за повреждение судна во время шторма, а за то, что вы утопили его у пристани.
– Несчастья, преследующие меня всю мою жизнь…
– Несчастья преследуют всегда тех, кто мало думает о своем деле. Сколько дней употребили вы, чтоб исправить положение фрегата?
Служебная тоска капитана Куликова дошла до своего апогея.
– Две недели, ваше превосходительство, – произнес он. – Меры, принятые мною…
– Две недели? Вы и в бою столь же рачительны?
– Времена военные и времена мирные… – с некоторой развязностью начал Куликов, вспомнив о своем покровителе адмирале Мордвинове.
Но Ушаков ударил рукой по столу.
– Для солдата нет разницы в сих временах! Заяц мирного времени не взлетит орлом, когда загремят пушки. Даю вам два дня, чтобы поставить фрегат прямо. Завтра я сам побываю на киленбанке[3] и, может быть, убавлю еще этот срок. Ступайте.
Капитан Куликов прижал к груди свою шляпу.
– Ваше превосходительство, силы человеческие имеют свои пределы.
– Они мною измерены. Вам дан приказ. Извольте выполнить.
Спускаясь по деревянной лестнице адмиральского дома, капитан Куликов остро сожалел о том, что раньше не сменил Севастополя на Херсон или Таганрог. Там высшее начальство отличалось спокойствием и неторопливостью. А эти два качества, если поразмыслить, только и создавали условия, при которых могло повезти благовоспитанному человеку.
«И зачем я опять просился сюда? – мысленно восклицал капитан. – Ведь я всегда знал, что это не начальник, а гарпия! Он весь карьер мой загубит».
«Туфлей»[4], – думал о нем в это время адмирал, с сердцем швыряя друг на друга разъехавшиеся по столу книги.
Он крикнул денщика, велел ему взять некоторые из петербургских покупок и положить их в бричку.
– Мы поедем к Петру Андреевичу. Живо! Сам он поспешно прибрал на столе бумаги, завязал шейный платок тугим бантом и сбежал по лестнице, гремя башмаками.
– Не спи! Трогай! – крикнул он сидевшему за кучера денщику и впрыгнул в бричку.
Бричка затряслась и запылила по улице.
«А ведь город-то как вырос! Ну кто подумает, что здесь было когда-то маленькое селение Ахтиар!» – вдруг с удовольствием подумал адмирал, когда перед ним на несколько минут открылась панорама Севастополя.
Ушаков так привык к городу, что прежде не замечал в нем перемен. Теперь, после нескольких месяцев отсутствия, он как будто заново открывал его.
Адмиралтейство с деревянным шпилем, если не рассматривать его слишком пристально, очень походило на петербургское. Аккуратно выглядели и казармы с черепичной крышей и выбеленными стенами. Дома среди густых разросшихся садов были окутаны пахучим облаком весеннего цветения. Местами облако это розовело, словно за строениями вставала заря. Это цвел бобовник, и цветы его густо покрывали еще безлиственные ветви.
Вот и госпиталь, на постройку которого адмирал положил столько трудов. Вон он сияет чистыми промытыми стеклами, и даже отсюда видно, что ни на нем, ни около него – ни пылинки. А внизу, по берегам бухты, шли магазейны, пристани, лежали штабели леса. При виде всего этого хочется строить, работать, создавать новые планы и осуществлять старые.
«А тут люди топят фрегаты у пристаней. Ну зачем этот Куликов пошел служить на море? Нет у него ни способностей, ни любви к делу. Шел бы себе, белоручка, в консисторию или в интендантство. И ему было бы хорошо, и у других бы под ногами не мешался».
Тут бричка свернула к морю и остановилась у крылечка маленького дома Непенина. Хозяин сидел у открытого окна, выходившего в палисадник, в белой рубашке, с измятой на груди плиссировкой. Закинув голову на спинку кресла, он мирно спал, и слабый ветер сбрасывал в палисадник одну за другой страницы лежавшей на подоконнике рукописи.
– Петр Андреич! Проснись! – весело крикнул Ушаков.
Голова Непенина дернулась, он качнулся всем телом и уронил очки.
А Ушаков уже вбегал в сени, где столкнулся со старухой, которая вела скромное хозяйство ахтиарского ученого. Непенин, шутя, звал ее Локустой, в честь знаменитой составительницы ядов, которая помогала многим римлянам избавиться от их врагов. Добродушная экономка Непенина не имела в характере ничего злодейского, но готовила так плохо, что стряпню ее выносили только такие закаленные люди, как Непенин.
– Каждый день ем ее обеды и ничего, жив пока, – отзывался о ней хозяин. – Но хороша тем, что незаметна, как тень, и работать не мешает.
Локуста жила у него уже десять лет и, кажется, тоже привыкла к своему нетребовательному господину.
Непенин обхватил адмирала подмышками, Ушаков его – за голову, и они троекратно расцеловались.
Потом сели друг против друга и разом заговорили:
– Ты не поверишь, как я счастлив тебя видеть, – сказал адмирал. – Сколько раз я вспоминал тебя там, сколько раз удивлялся тому, что ты всегда прав.
Непенин шарил вокруг, отыскивая очки.
– А я тут жил, как немой. Это очень трудно тут без тебя. Ушаков похлопал его по руке и крикнул в окно:
– Степан, давай все сюда!
Он сам развязывал мешок и вынимал один за другим подарки.
– Это вот тебе сапоги домашние… Зимой ведь у нас здесь в домах сыровато. Это парик новый, а то твой на войлок стал похож. Чай тут, Локусте на платье…
Непенин улыбался радостной улыбкой, трогал вещи и даже клал их себе на колени. Он был близорук и рассмотреть их не мог.
– А вот, – торжественно сказал Ушаков, поднимая мешок, – это книги.
И Непенин набросился на них, как хищник на добычу. Адмирал помогал ему вынимать книги, а Непенин оглаживал их переплеты, жадно листал страницы. На лице его все более проступала тревога.
– Ты что, Петр Андреич? – спросил Ушаков.
– Очки, очки куда-то запропастились!
И Ушаков, и денщик его, и сам Непенин стали ощупывать кресло, пол, подоконник.
– Куда они могли подеваться! Сейчас найдем, – говорил Ушаков.
После довольно длительных поисков денщик вдруг сделал предупреждающий жест и деликатно заметил:
– Они раздавили их, ваше превосходительство.
