конечно, тоже красивые церкви, но у них-то соборы, соборы, и все такие ослепительно радостные, жизнелюбивые, хоть танцуй перед алтарем. И мы бы тоже у нас сплясали, но здесь — строгость, всероссийское шиканье. А города? У нас есть Питер, у них — Венеция. Они похожи друг на друга, как пельмень и равиоли, но где нам взять свои гондолы? Вот мы и ходим хмурые, не зная ответа на этот вопрос. Похожи мы с итальянцами и по музыке речи: чудесные языки, но пишем мы свою литературу о тоске и боли, а они все больше о любви.
Взвесив все эти обстоятельства, я решил стать итальянцем. В то время я подолгу жил в Италии, писал сценарий для итальянского фильма. Итальянские девушки вскружили мне голову, субтропическая зелень освежила мне чувства и подсознание. С помощью чутких друзей, зайдя мимоходом в полицейский участок, я в один день получил вид на жительство — прямая strada к итальянскому паспорту. На итальянской границе таможня уже разговаривала со мной только по-итальянски, а их налоговики стали задавать мне нетактичные вопросы о том, плачу ли я в Италии налоги. Мне стало весело и страшно — купив на гонорар парфюмы и костюмы, я на глазах перерождался в итальянца. Я чувствовал себя обладателем Итальянского Сапога: я примерял его и наслаждался. Все хорошо, все
Волшебная яхта «Полный отстой»
Память удержала не все подробности, на фотографиях остались, в основном, пейзажи. Мы взяли напрокат две яхты. Маршрут прост, как сюжет немого кино. Нужно проплыть от Солерно до Капри и вернуться назад. Не спрашивайте только, кому это нужно. Нетрудно представить себе: это было незабываемое путешествие.
Все можно списать на морскую болезнь, но скорее всего виновато мое воспитание. Я воспитан в добрых традициях отличать свет от тьмы. Это никогда не помогало мне в жизни, хотя служило маяком. Я — не католик, но идея чистого удовольствия мне всегда представлялась чем-то греховным. Я старался не выходить за рамки отечественных приличий. Между тем яхта — чистое, ничем не прикрытое удовольствие. В русском сознании яхта — это даже не символ, а вымпел роскоши, нарушение метафизических пропорций. Строго говоря, яхта похожа на клитор. При умелом обращении с ней можно дойти до многодневного оргазма. Но, если клитор есть у половины человечества, о яхте этого не скажешь.
С другой стороны, это всего лишь лодка с парусом. Я вырос из старых желаний, как из коротких штанов. Светло-карий прибой пруда, запах камышей на закате солнца, старый лодочник-пьяница, выносящий весла к причалу, черная вода на дне лодки под синими рейками, которую нужно вычерпывать консервной банкой из-под сардин в томате, скрип уключин и твоя первая прыщавая спутница, от неловкости телодвижений показавшая тебе при посадке трусы до пупа в голубой горошек — все это разрешенный воскресный разврат, под присмотром парковой гипсовой скульптуры, скромно названный спортивно-культурным досугом. Если мне раньше нравилось кататься на лодочке по подмосковному пруду, значит, продолжение следует. Однако яхта — бесконечное слово. Исторически граничит с древним Египтом. Яхта как идея бесцельна, подобно творчеству. Спортивный автомобиль или личный самолет гораздо более функциональны. Они
На яхте ты призван, непонятно зачем, мериться силой со стихией, тебе неподвластной. Ты знаешь, что море тебя сильнее, но ты его дразнишь, как дикого зверя. Возможно, в этом есть тайна человеческой природы, но, чтобы это понять, нужно быть состоявшимся или, по крайней мере, состоятельным человеком — яхта нивелирует эти понятия. В любом случае, ты стесняешься перед поездкой сообщить родным и близким, что ты собрался путешествовать на яхте, да еще вдоль берегов Италии. Это благоразумно. Иначе всю оставшуюся жизнь они будут просить у тебя дать им деньги взаймы.
Однако яхта как реальность человечнее идеи яхты. Во всяком случае, та тридцатифутовая яхта, на которой я плыл вокруг Капри. Особенно меня тронула система канализации, о которой редко пишут, но с которой приходится часто сталкиваться. Это все равно, что качать спущенную шину автомобиля ручным насосом, да и вообще все, что находится внутри, под палубой, от кровати до кубрика, производит впечатление ушибленного сознания. Однако ты не затем плывешь на яхте, чтобы копаться в ее анатомии. Ты плывешь, потому что ты сказал «хочу!».
До Солерно из Рима можно добраться на поезде, но я взял машину напрокат и поехал к другу, который уже ждал меня на берегу с двумя яхтами. Почему их было две, не знаю — возможно, в глазах двоилось. Вот так двоится и моя жизнь, но, если прищурить один глаз, то ничего, можно жить. У друга было задание снимать красоты, а мне — их описывать. Когда я приехал в порт, то облегченно вздохнул. Там было столько всяких яхт, больших, почти зловещих, с американскими флагами, и совсем маленьких, что все это хозяйство отложилось в сознании как бытовое явление, подверженное девальвации: мне вдруг показалось, что у всех в мире, кроме меня, уже есть яхта, и я один опоздал к распродаже. Впрочем, эта иллюзия рассеивается, как только выходишь из порта.
Яхта в открытом море превращается в скорлупу одиночества, мотив распродажи переходит в мотив потерь, но это — если прислушиваться к себе. Перед тобой же, сказал я себе, стоит другая задача. Вот тебе море, вот тебе скалы, ты их и описывай. Однако, подумал я, какой из меня Айвазовский. Ну, море, ну, скалы… Я лучше скажу о лимонах.
На Амальфитанском побережье сногсшибательные лимоны. Их так много, что весь берег кажется чисто лимонным. Но они в камуфляже, как американский солдат в блиндаже. На них накинута маскировочная сетка, чтобы птицы не сожрали, хотя, будь я птицей, зачем мне клевать горько-кислые цитрусы? А какие там есть лимоны-уроды! Они огромны, ну прямо арбузы, и когда я привез одного такого урода в Москву, он еле-еле залез в холодильник (а у меня нормальный, большой холодильник, не то что мини-холодильник на яхте), и все были сражены, и он до сих пор там лежит, крупнопористый. Кроме того это край красных, длинных, отчаянно острых перцев — местная основа гастрономического пожара. Во рту все горит, летает, плавится, будто военные склады взрываются, и ты все это тушишь плотным и тугим, как пожарная кишка, красным вином.
Но перед тем как я принялся есть, я познакомился с командой. На моей яхте шкипером был итальянец Клаудио, которого тут же прозвали Клавкой, и я подумал: русский человек весь мир может переименовать по-своему, что, верно, является формой психического расстройства. Клавка олицетворял собой безмерное итальянское гостеприимство, но, по контракту, не он нас кормил, а мы — его, и потому ему было трудно самовыразиться, хотя в конце путешествия Клавке все-таки удалось угостить каждого из нас чашечкой кофе. На другой лодке сосредоточилась русская команда.
Хорошо, что в море нет ГАИ. Плыви как хочешь. Если бы Артюр Рембо был жив, он бы переписал свою драматическую поэму «Пьяный корабль», потому что у нашей команды есть чему поучиться поэту. Заболеть на русской яхте морской болезнью было легче, чем у Клавки — они так быстро неслись вперед, преодолевая и штиль, и шторм, что мы на сутки теряли их из вида. Красоты Италии их не волновали, а между тем красоты сгущались.
Солерно, конечно, совсем не плох, но разве его сравнишь с Амальфи? В этом городе есть такой ренессансный, похожий на стираную тельняшку собор и такой монастырский сад глобальных бесед за собором, что ради этой красоты можно все бросить: и родину, и любовь. Но не спеши, читатель, разбрасываться. Лучше сохранить итальянскую красоту в своем сердце, сделать любительские фотографии и показать их, вернувшись на родину, своей подруге-жене. Это — мудрее, надежнее.
Если с красотой Амальфи еще можно кое-как сладить, то, поднявшись на такси в экстремально живописную деревню Равелло, надо сказать себе: здесь ты попался. Может быть, это не чудо света, но уже
