– На? свою рукопись, не реви! – вручил он онемевшему от счастья архивариусу бумаги.
Надо было видеть, с каким трепетом простившийся было со своим сокровищем и снова чудесно его обретший Геннадий переворачивал хрупкие листы с действительно вызубренным назубок текстом. Как прижимал к груди ветхие картонные корочки, как едва не целовал выцветшие штемпеля на обложке… Редкий хозяин так трясется над чудом спасенным домашним питомцем…
– Ген, а где Маркиз? – спросил Александр, вдруг вспомнив, что так и не видел старого кота.
– Ну, он же совсем старый уже был, – отпустил ответную шпильку счастливый, но от этого не ставший менее язвительным Иванов. – И фотографии его у тебя, наверное, остались…
Шутки шутками, но бедное животное не отзывалось ни на дружное «кис-кис-кис», ни на призывное бренчание ложечкой по банке с консервированным кошачьим кормом, всегда действующее на усатика, не отличающегося отсутствием аппетита, безотказно. Маркиз пропал. И теперь уже оба мужчины были объяты печалью.
– Наверное, он пытался спрятаться в шкаф и… – гору мокрого, исходящего едкой химической вонью, обугленного ДСП, когда-то бывшего мебельной «стенкой», ворошить еще не пытались, но поскольку обгорелого кошачьего трупа нигде найти не удалось, – место его последнего успокоения могло быть только там. – Он ведь обожал всякие укромные закутки… – горевал Александр, присев на корточки перед обгорелыми останками чуда румынской легкой промышленности. – Чуть что, забирался куда-нибудь, и потом ищи-свищи его…
– Да, ищи-свищи… – вздыхал по безвременно почившему хвостатому другу Иванов.
– А добрый был, ласковый…
Предаваться скорби мужчины могли еще долго, если бы их не прервал звонок в дверь.
– Дядь, а дядь, – на пороге квартиры стоял белобрысый мальчишка лет десяти с огромным полосатым красно-белым мячом под мышкой. – Это не ваш кот под окном на карнизе сидит? Меня мама послала вам сказать, а то наш Васька тоже как-то раз так влип. Форточка высоко, вот он и не может обратно забраться…
– Интересно, – Александр уныло помешивал ложечкой чай, изрядно отдающий горелым, – все вокруг отдавало горелым в большей или меньшей степени, – долго мне придется жить в этих руинах?
Агент страховой фирмы наотрез отказался приехать на ночь глядя, чтобы оценить повреждения, причиненные маркеловскому жилищу огнем, поэтому горячее желание тотчас разгребать, чистить и драить пришлось отложить на неопределенный срок.
– Ну, ты можешь первое время у нас пожить… – попытался помочь другу хоть чем-то Гена, но майор даже договорить ему не дал.
– В вашей однокомнатной квартирке? Ты, я и твоя мама? Благодарю покорно. Перекантуюсь у Томки. Или у Вальки. Или… Да не переживай ты: есть мне где голову преклонить. Слава богу, не монах.
Иванов завистливо вздохнул: таким количеством знакомых женщин он не обладал. Тем более – НАСТОЛЬКО знакомых, чтобы в любой момент могли предложить погорельцу кров и заботу. Оставалось только изумляться, что такой видный орел до сих пор еще не окольцован…
Размышления о женщинах друга неожиданно, благодаря прихотливой цепочке ассоциаций, увели его совсем в другую сторону. Поглаживая кота, не совсем еще отошедшего от огненного испытания и чувствительно запускавшего когти в колени своего приятеля при каждом неверном движении, он задумчиво произнес, глядя в темноту за окном:
– Слушай, Саш! Я тебе еще вечером хотел сказать, да пожар помешал…
– Ничего себе помеха! Ну, ты извини, конечно, – я это шоу не специально затеял, чтобы тебя с мысли сбить…
– Да ладно ты! Я тут подумал-подумал над той информацией, что нам Свиньин подкинул, и у меня возникла кое-какая теория… В общем, я зарылся с головой в базу данных по репрессированным в тридцатые годы и кое-что накопал.
– Только не говори мне, что Сотников сидел в лагерях. Дворянство, участие в Гражданской на стороне белых, подчистка в метрике – еще туда-сюда годится. Но репрессии…
– Я и не говорю, что он сам был репрессирован.
– Постой-постой… Так ты думаешь?
– Не думаю – уверен! Вот, смотри… – Геннадий выудил из нагрудного кармана своей неизменной ковбойки растрепанный блокнот, порылся среди ветхих, исписанных вдоль и поперек страниц, роняя на стол то просроченный бог знает когда троллейбусный билет, то замызганную визитную карточку… – Ага, нашел… «Сотникова Варвара Никандровна, одна тысяча девятьсот третьего года рождения, арестована двенадцатого сентября одна тысяча девятьсот тридцать пятого года по обвинению в подготовке кулацкого восстания. Осуждена двадцать восьмого ноября…» Стандартная статья, стандартный приговор – десять лет.
– Без права переписки?
– Нет. Как раз не расстреляна. Умерла сама в начале тридцать шестого года. Сердечный приступ. Хотя, по идее, должна была выжить: отправили ее не на Колыму, а тут, недалеко, в Ивановскую область. Санаторный, можно сказать, лагерь. Там много жен разных партийных бонз содержалось в разное время.
– Значит…
– Ага. Отец народов по восточной моде держал под боком заложников на всякий случай.
– И жену Георгия Владимировича тоже туда – для коллекции…
– Угу… А когда тот получил известие о смерти, тут и повод для самоубийства у него появился.
– Все сходится… Богатая же все-таки «подпольная» жизнь была у нашего классика!
– И не говори…
Проводив друга, торопившегося поспеть до закрытия метро, Александр прошелся по комнатам, ставшим неузнаваемыми из-за бушевавшей здесь недавно огненной стихии. Под ноги то и дело попадались осколки посуды, обгоревшие книги и прочий, скорее всего в ближайшем будущем, мусор. Он был не слишком привязан к вещам, не дрожал над каждой безделушкой – трудно сохранять устоявшийся быт, ведя беспокойную жизнь военного в общем-то человека, но чтобы вот так, в один момент потерять почти все – к этому еще нужно было привыкнуть.
Наибольшим разрушениям подверглась кухня. По всему видно, что очаг пожара был расположен именно здесь, хотя майор и не верил в слова пожарника, что причиной всему – забытый на плите чайник. Слишком уж он был пунктуален, чтобы допустить такую простительную, к примеру для домохозяйки, оплошность. Да и вряд ли отделался бы дом легким испугом, оставайся зажженной газовая плита. Маркелов видел дома, пострадавшие от взрыва газа (да и те, которые очень хотелось выдать за пострадавшие от такой невинной оплошности хозяев). Нет, причина тут крылась в чем-то другом…
Холостяцкая кухня производила впечатление арены ожесточенного побоища: вспученный, прогоревший в центре до бетонного основания пол, превратившиеся в груды головешек стол, табуретки и настенные шкафчики, почерневшие от копоти холодильник и плита, разбросанные по полу осколки чашек, тарелок, банок из-под чая, круп и соли, черные вилки и ложки…
«Кстати! – вспомнил вдруг Александр. – А ведь моя коллекция отобранной у шпаны „фурнитуры“ тоже здесь. Непорядок. Приедут оценщики, будут лишние вопросы…»
Пришлось, несмотря на первый час ночи, заняться восстановлением освещения, что оказалось совсем не простым делом, если учесть, что все электрические розетки и выключатели спеклись в почерневшую массу, в которой весело поблескивали латунные контакты, казалось только и ждущие неосторожного прикосновения.
В конце концов, Маркелов вышел из положения, протянув в кухню из практически непострадавшей спальни гирлянду из удлинителей разного калибра, затеплив настольную лампу и приспособив ее повыше – на превратившийся в траурный обелиск неработающий холодильник.
В тусклом свете шестидесятиваттной лампочки погорелец ползал на корячках по полу, вычленяя из общего разгрома «неподобающие» предметы и оставляя на месте невинные. Работа продвигалась к концу, когда под руку попался странный предмет, который Александр никак не ожидал здесь увидеть.
Конечно, странным этот оплавленный с одной стороны тонкостенный металлический цилиндрик,
