Это было побоище.
Ничего спортивного и благородного. Ничего такого, о чём стоило помнить.
Я убивал невооружённых людей и испытывал бешеное, ни с чем не сравнимое наслаждение. Скользкая от крови рукоять револьвера ничуть не портила веселья. Но я знал, что всё ещё нахожусь под действием наркотика, и не сомневался в чудовищном похмелье, которое наступит под утро, через пять- шесть часов.
Трое бандитов всё-таки успели добраться до оружия. У одного из них я заметил винтовку. Какой прок от длинного ствола в тесных помещениях и узких коридорах?
Тем не менее, они укрылись за огромным металлическим шкафом и даже сумели организовать оборону: тот, что с ружьём, не давал мне высунуться, а пистолеты двух других коротко отгавкивались при каждом моём выстреле.
Когда я в очередной раз перезаряжал барабан, один из бандитов попытался сделать схватку 'на рывок', но не успел: есть у меня такая привычка — вкладывать патроны в каморы одного револьвера, когда барабан другого ещё наполовину полон. Бандит упал на красавицу с роскошной гривой льняных волос. Её я уложил одной из первых. Вот только красавицей я бы теперь её не назвал. Её волосы растрепались и покрылись чёрными пятнами. Не удивительно! Сорок четвёртый калибр с расстояния двух метров редко способствует причёске. Я, во всяком случае, о таких чудесах не слышал.
— Эй, служивый!
О! Никак до переговоров додумались?
— В этой комнате на всех хватит. Забудем об обидах!
Вот это слог, однако! Вот как рождается культура — под дулом револьвера.
— Предлагаем половину! Мы первыми бросим оружие. Соглашайся! Дай слово витязя, мы поверим.
Затянутые в пластик контейнеры с ладилем были прямо передо мной.
До фига, однако. Не просто много. Офигительно много.
Я поднял револьвер и выстрелил в одну из паллет. Раздалось шипение — рафинированный, сжатый до двух сотен атмосфер ладильный газ быстро распространился по помещению.
Через минуту бандиты запели. Через две побросали оружие и вышли из укрытия.
Я быстро прошёлся по комнатам и насчитал семерых, включая 'артистов'.
Не было только старшины Глебского.
— Где мой палец? — спросил я.
Но они продолжали 'петь', бессмысленно размахивая руками.
Я ухватил здоровой рукой ближайшего за шиворот, правым локтем ударил его по носу и повторил вопрос.
— Не знаю, — сказал парень, хлюпая кровью. — Я только со смены. Состав к локомотиву цеплял. Во, блин, кривило накатистое… ты тоже это видишь?
Я отпустил бандита и повторил процедуру с его товарищем.
— Сцыкун к председателю ушёл, — ответил он. — А палец твой в саквояже жизнеобеспеча.
— Так это Петрович у вас отжигает? — глупо переспросил я.
— Петрович! — уважительно прошептал парень. — Лысому палец в рот не клади. Про витязя без головы читал? Его работа…
Я перевязал изуродованный палец, разыскал свой плащ и напился вволю воды. Потом неловко, одной рукой долго умывался. В голове чуть прояснилось. Я свалял дурака. Если бы как следует допросил Глебского на серпантине, то ещё днём знал бы весь расклад. А вагонку на меня сам председатель сбросил. Наверняка спускался следом и вагонку придерживал: чтобы, как я кувыркнусь в свирипу, в тележку меня погрузить и с удобствами вниз доставить. А когда увидел мою готовность возиться с противопехотками до ночи, решил ускорить события. Сбросил вагонку, глянул, как я долетел до места назначения и поднялся наверх, — с пульта вызвал наряд, чтоб меня подобрали. Потом, когда телеметрия зафиксировала, что я пришёл в себя, сообщал по телефону бандитам на заимку обо всех моих перемещениях. Так что не было у Глебского микрофона. Глупое предположение. Мальчишка искренне боролся за свою жизнь.
А мне теперь предстоял подъём на гору, в деревню. Ночью. Раненому. Под изрядной дозой чудовищного коктейля из наркотиков и проливным дождём. Хорошо ли я запомнил ловушки бандитов? Скоро узнаю. Могу себе представить, какой из меня боец будет к утру. А там их двое. Старшина — трус. Но Петрович — тёртый негодяй. Жиган от своего не отступится.
В голове опять всё начало путаться. Я вновь плеснул в лицо воды и глянул на 'артистов'. Мин за спиной не оставляю.
Кажется, об этом я уже тоже говорил…
5
Багровый рассвет на Лютене непривычному человеку может показаться грозным признаком надвигающейся бури. Но это всего лишь рассвет — предвестник обычного тёплого дня.
Светило вот-вот должно было взойти у меня за спиной. А Проционы уже висели над горизонтом. И от их яркого света моя тень длинной тёмной дорожкой протянулась к ногам старшины и председателя.
— Это глупо! — кричит Петрович. — С тем, что лежит на заимке, ты сможешь открыть своё дело. Сможешь купить и вооружить армию. Будешь бороться с такими, как я, системно, в масштабе Галактики. Сдалась тебе эта деревня!
— А мне бы хотелось, чтобы местные дорогу замостили, — не сводя глаз с бандитов, я сплёвываю в грязь. — Не терплю дерьма и болота.
Меня не волнует, слышат ли они мой ответ. Я тяну время, чтобы у меня за спиной взошло солнце. Только тогда появится какой-то шанс выкарабкаться из этой переделки. А они ждут, чтобы я рухнул без чувств. И гадают, почему я до сих пор не умер от яда. Каждый из нас троих понимает, что это утро переживёт в лучшем случае только один.
— Ты ранен, — настаивает председатель. — Ты истекаешь кровью. Убьёшь меня или Глебского. Но кто-то из нас тебя точно прикончит! Сдавайся! Я уже устал стоять без толку.
Могу поверить. Было похоже, что стояли они тут с ночи. Теперь-то с заимкой и вправду связи не было. Покойники на телефонные звонки не отвечают. А вот отслеживать мои перемещения бандиты уже не могли, потому и ждали меня здесь.
И хотели всё уладить на околице, чтобы местные ненароком не вмешались.
Вот только околица оказалась на восточной стороне.
И когда взойдёт солнце, они у меня будут как в тире. А в меня целиться им станет очень неудобно.
— Ты уже всем доказал, что герой, — председатель всё ещё надеялся уладить свои проблемы миром, — теперь себе докажи, что можешь думать не только об убийстве.
Щекой чувствую пробуждение утреннего бриза. Чепуха! Ветер никак не скажется на траектории пули. Тридцать метров? Смешное расстояние для нашего оружия. Так что всё будет, как встарь: кто стреляет первым, тому и жить…
Внезапно Петрович тянется к кобуре и ныряет за Глебского. Тот, ещё не понимая, что за него уже всё решили, опускает руку к пистолету.
Я в падении выхватываю револьверы и открываю стрельбу.
До грунта с высоты моего роста лететь четверть секунды.
Скорострельность пистолетов выше револьверов. Их двое — я один. Восхода я так и не дождался. А ещё у меня изувечена правая рука. И я потерял много крови. А в жилах ладиль по-прежнему борется со свирипой. И мой противник на возвышении.
Но я жив. А значит, могу стрелять.
Я жив, пока стреляю.
Стреляю, значит, — существую.
