К нему тянутся со всех сторон закопчённые солдатские котелки.
Кашевар весело покрикивает, предлагает добавки.
— Доставай-ка кастрюлю, — говорит он мне немного погодя. — А то раздам всё, и тебе не достанется.
Я протягиваю кастрюлю и получаю её назад, наполненную доверху.
Котёл быстро пустеет. Слышно, как поварёшка шаркает по дну.
— Э, да тут камбуз[3] на колёсах! — слышится чей-то весёлый голос.
Два матроса — они волокут куда-то пулемёт — остановились перед нашей повозкой.
— Угощай, инфантерия:[4] с утра из экипажа.
— Да всё уж, — вяло отзывается кашевар. — Своим велено раздавать.
— А мы что же, чужие? — Высокий моряк сердито вытер пот со лба и потянул пулемёт дальше. — Ну их к дьяволу!..
У него скуластое лицо с густыми бровями. Второй, круглолицый, маленький, громко вздохнул и причмокнул губами с таким сожалением, что у меня стало нехорошо на душе.
Взглянув на кашевара, я понял, что он и сам испытывает неловкое чувство.
— Дяденька Серафимов, можно, я им нашу кастрюлю отдам? Вы не будете сердиться? — прошу я.
— И верно, парень, отдай, — с готовностью соглашается кашевар и сам зовёт их: — Эй, моряки!
Круглолицый обернулся, и я поспешно протянул ему хозяйкину кастрюлю с кулешом.
— Панфилов, греби назад! — весело закричал матрос, принимая от меня кастрюлю.
Высокий вернулся.
— Вот так-то другое дело, давай и ты с нами, — сказал он мне улыбаясь. — Ложка есть ещё?
Но ложки не было. Серафимов отдал уже две запасные ложки.
— На вот, держи мою. — Малинин вынимает из-за голенища ложку, белевшую в темноте, и даёт мне.
Такой вкусной еды, как этот солдатский кулеш, я ещё никогда в жизни не ел.
— А ты чего же, командир? Постишься, что ли? — спрашивает Панфилов.
— Перед боем воздержусь, — рассудительно отзывается Малинин.
— Боишься, что в живот ранят?
— Пуле не закажешь…
Командир всё вглядывается в темноту.
— Парламентёры[5] наши пошли во дворец да вот не возвращаются. Стало быть, министры, добром власть не отдадут. Надо на приступ идти, — говорит он.
— Нет, больше не могу. — Маленький матрос отодвигает от себя кастрюлю и тяжело вздыхает. — Живот тугой стал, как барабан!
Из темноты появился молодой человек в светлой студенческой шинели. Волнистые волосы его развеваются, глаза блестят.
— Друзья! — кричит он матросам. — Вы здесь, санкюлоты?[6]
— Давай к нам! Тут кулеш больно славный, попробуй только, за уши не оттащишь, — зовёт Панфилов и приятельски обнимает студента за плечи.
— Спасибо, спасибо, братцы! Вы все такие хорошие, вы сами не знаете, какие вы хорошие. — Студент берёт протянутую ему ложку, но есть он не может и виновато улыбается. — Сейчас не до еды, право… Я счастлив, верите, счастлив! «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые!..»[7]
5. Ночной шум
По ту сторону дворца, за Невой, раздаётся выстрел и гулом отзывается в стенах зданий.
— Петропавловская крепость бьёт! — определяет Панфилов.
Оба моряка, как по команде, хватаются за дужку пулемёта и, увлекая за собой студента, скрываются в темноте.
Слева, где видны тёмные силуэты деревьев, часто щёлкают винтовочные выстрелы. Слышно, как пули стучит по поленницам, заслонившим ворота дворца.
Но перестрелка сразу смолкает.
— Чего ждём? — сердится Малинин. — Пришли с оружием, а всё уговариваем ихнего брата.
— Довольно долго стоит тишина.
— Никак, посыльный из Смольного? — говорит кто-то.
Я вижу человека с забинтованной головой. Он пробирается к нам через толпу.
— Кременцов, — окликает кашевар, — ты, что ли?
— Я самый.
Человек подходит к повозке. Теперь и я узнаю его. Это бабушкин внук Митрий.
— И ты тут? — удивляется он, увидев меня, — Гляди проворный какой!
Митрия тотчас окружают красногвардейцы.
— Был в Смольном?
— А как же! Записку от Ленина принёс, комиссару отдал. — Обрадованный, что оказался среди своих, Кременцов жадно курит предложенную ему самокрутку.
— Ты Ленина сам видел? — спрашивает Малинин.
— А как же!
— Вот как меня?
— Как тебя.
— Да ты расскажи толком, по порядку.
— Можно и по порядку, — охотно соглашается Митрий. — Добрался я, братцы мой, до Смольного, — начинает он, прислонившись спиной к нашей повозке. — А там уж таких, как я, полный коридор, не протиснешься. Всё связные. «Где же, спрашиваю, тут Военно-революционный комитет?» — «А ты, говорят, ищи комнату восемьдесят пятую». Ладно. Нашёл, открываю дверь, гляжу — стоят трое у стола, карту разглядывают. «Так и так, говорю, наши к Зимнему подошли…» И только хотел доложить, как мы сегодня пушки у юнкеров забрали, входит ещё один, собой крепкий, пальто нараспашку, в кепке, обыкновенный вроде человек.
«Что же, говорит, у нас происходит, товарищи? Съезд Советов начинает работу, а мы всё ещё мешкаем у дворца. В такой момент нерешительность — преступление!»
Те, у стены, встали. Один пожал плечами и говорит:
«Подвойский уверен в успехе. Он ведёт планомерную осаду и считает, что как только Временное правительство убедится в нашем громадном превосходстве, оно поймёт бессмысленность сопротивления, и тогда победа будет бескровной. Нельзя, говорит, отрицать, Владимир Ильич, что в такой позиции много смысла!..»
Тут меня, братцы мой, и осенило: «Э, — думаю себе, — да ведь это Ленин, Владимир Ильич!..» А он подвинулся к столу и говорит: «Нет, в этой позиции смысла меньше, чем кажется. Вы думаете, наши враги сидят во дворце и прикидывают: пора им сдаваться или ещё не пора? Скорее всего, они стараются стянуть свой силы: юнкеров, казаков, корниловцев.[8] Если мы хотим победить, надо начать штурм немедленно. Тут каждый час дорог. Завтра это будет втрое труднее или окажется невозможным вовсе».
Засунул руки в карманы пальто и давай ходить поперёк комнаты. И вдруг поворачивается, братцы вы мой, и ко мне:
«А вы, товарищ, от Зимнего? Правильно я понял?»
«Так точно, говорю, оттуда, товарищ Ленин. Приказа ждём. А пока что велено доложить: артиллерией разжились, захватили у юнкеров две трёхдюймовки».
Удивился он и просиял весь.
