Теперь отнимаете её.
Всегда боялся тьмы. Она наплывает, подступает с невыносимой болью. Костёр угасает…
Я попал в снежную яму с гладкими стенами. Выбраться из неё невозможно. Ударив руками и ногами изо всех сил по белому насту, я услышал далёкий голос:
– Вот и хорошо, что вы очнулись.
Голос был вполне реальный, он звучал из яви, но снежная яма вокруг меня не исчезала. Вот над её краем появилась тёмная фигура. Белый туман понемногу рассеивался. И уже можно различить, что это не снежная яма, а больничная палата. Надо мной склонилась сестра, приподняла подушку вместе с моей головой, поднесла к губам чашку:
– Выпейте, пожалуйста.
Напиток был горьковатый, обжигал губы и язык, но подействовал благотворно. Туман, застилающий глаза, окончательно рассеялся. А вот язык и губы слушались плохо, голос звучал как чужой:
– Долго я здесь? Что со мной?
– Второй день. Был нервный шок, перенапряжение. Наверное, оно накапливалось уже давно. А разрядились вы, как лейденская банка, – сразу.
Я вспомнил события последнего дня. Тотчас послышалось предупреждение.
– Не подымайтесь так резко.
– Что случилось в институте? Девушка, лаборантка… Она жива?
– Жива. Успокойтесь.
– Где она?
– Здесь, в больнице учёных. Ниже этажом. Скоро поправитесь и навестите её.
Значит, Таня не может поправиться раньше меня. Такой вариант сестра исключает.
Я сел на кровати. Перед глазами заплясали искрящиеся снежинки. Встать на ноги не мог.
Ласковые руки, высунувшиеся из белой метели, уложили меня.
– Спокойнее, голубчик, нельзя же так сразу. Отдохните.
Я задремал, повторяя как заклинание: «Жива, жива… Таня жива…»
…Когда проснулся вторично, почувствовал себя значительно лучше. Сестра снова принесла напиток с каким-то сильным стимулятором, чай с сухариками, кашу.
Я поел. Силы возвращались ко мне. Сумел встать на нетвёрдые ноги, накинул халат. Палату покачивало, как корабль в лёгкий шторм.
– Упрямец какой! – с одобрением заворчала сестра. – Ладно уж, провожу вас к вашей девушке. Обопритесь на меня. Да не бойтесь, я сильная.
Мы спустились по лестнице на нижний этаж, прошли по длинному коридору. Навстречу в накинутом на плечи белом халате шёл грузный мужчина с широкими, будто наклеенными бровями и лицом цвета красноватой меди. Да ведь это академик Михайленко, по слухам – друг Евгения Степановича, один из вице- президентов академии. Что ему здесь нужно?
Академик, задумавшись, направился было к выходу, но случайно поднял на меня взгляд и остановился:
– Не ходите сейчас к ней. Завтра. Ещё лучше – послезавтра.
Откуда он знает, кто я и куда направляюсь? Виделись всего раз во время посещения им института. Виктор Сергеевич тогда привёл его в нашу лабораторию, представил сотрудников, сказал о каждом несколько слов. Но мог ли он запомнить меня? Чепуха! Он ежедневно видит сотни таких… Голова закружилась сильнее. Не до головоломок! Сейчас есть дела поважнее. Я спросил:
– Как она?
– Лучше, но очень слаба. Болят раны. Если бы не Василий Георгиевич…
«Кто это Василий Георгиевич? – подумал я. – Наверное, дядя Вася».
Академик между тем отстранил сестру, взял меня под локоть. Я упёрся:
– Хотя бы взглянуть.
– Нет! – почти крикнул он.
– Но, позвольте, вы же не врач, – начал злиться я. – И вообще… – «При чём здесь вы?» – хотел спросить, но он опередил меня:
– Я отец Тани.
«Ну да, вот оно что, Таня Михайленко, дочь академика Михайленко. Вот откуда она знает начальство, их детей и внуков…»
Больше я не сопротивлялся. Послушно шёл с ним, продолжая думать: «А я обижался, что не приглашает в дом. Ларчик открывается просто. Какой же я осёл! Вот почему она так болезненно реагировала, когда я рассказывал о профессорской дочке, поившей меня чаем».
Академик довёл меня до моей палаты, слегка подтолкнул:
– Поправляйтесь. Завтра зайду за вами, вместе её навестим.
Не успел я улечься в постель, как в дверь палаты тихо постучали. Уже знакомая мне сестра просунула голову:
– К вам посетитель. Можете принять?
В палату с портфелем в руке вошёл следователь Олег Ильич, кивнул как старому знакомому, развёл руками:
– Извините, Пётр Петрович, служба. Придётся задать вам ещё несколько вопросов, чтобы закончить следствие об убийстве академика Слепцова. Помнится, вы говорили, что полиген Л должен был вызвать активизацию умственной деятельности у шимпанзе, и высказывали опасение, что он не подействовал так, как планировалось. В связи с этим были дополнительные вопросы на защите диссертации.
– Помню, – сказал я. – Лучше бы не помнить.
– Я сделал выписки из лабораторного журнала, – продолжал он. – Но остаются некоторые неясности. Как вы думаете, почему шимпанзе решил убрать Слепцова?
– Решил?
– Да. Ведь он заранее подготовил ловушку – верёвку и доску, чтобы поймать человека и ударить его о прутья клетки. Когда он отравил хлорофосом вожака Тома, мотивы понятны – устранение соперника. Он рассчитывал вместо него попасть в клетку к самкам. Неслыханная изобретательность для шимпанзе…
Олег Ильич кинул на меня быстрый взгляд: как реагирую? Хорошо ещё, что он не добавил: «Можете гордиться, отличное дополнение к диссертации»…
– Но вот зачем ему устранять Слепцова?
Я вспомнил чрезвычайно ясно, как после смерти Тома мы стояли у клетки Опала и Виктор Сергеевич не согласился перевести его в большую клетку на место вожака. Но как мог Опал понять его слова? Даже при всей его изобретательности…
И внезапно будто что-то кольнуло в груди. А наши занятия по «языку жестов»? Опал понял не слова, а жесты, мимику, такую богатую у Виктора Сергеевича. Теперь я знаю имя истинного убийцы. Наверное, и Олег Ильич это знает. Поэтому так смотрит на меня – почти сочувственно. Может быть, он думает о том, как будет называться наказание за убийство? И я сказал себе: «Вы огорчались, маэстро, что полиген Л не подействовал на Опала? О, не печальтесь, он оказался весьма эффективным у человекоподобной обезьяны. Довольны?»
Виктор Сергеевич снова возник в моей памяти. Я вспомнил весь тот проклятый день: и как академик ответил мне, когда я рассказывал о странном поведении шимпа, и как оставался в виварии понаблюдать за Опалом, как сверял энцефалограммы и результаты химических анализов. Неужели он догадывался, что шимп притворяется? Никто другой не был бы на это способен. Но Виктор Сергеевич мог. Ответа мне уже не получить… Я знал, что придётся ещё долго, очень долго вспоминать и никто не спасёт меня от этих воспоминаний.
Пожизненная казнь – вот как это будет называться…
Придя в институт, я направился в виварий. Что так неудержимо влекло меня сюда? Какая привязка оказалась сильнее муки, боли, отвращения, связанных в памяти с этим местом? Мне не узнать о ней, ибо
