или случайными отклонениями от нормы – разоблачением самой сущности этого общества. По форме поведения участников движения оно точно так же вышло за рамки допускаемого обычаями, традицией и порой законами советского общества. Это – публичные заявления, «самиздат», передача информации для западной прессы и западного радио, демонстрации и т.д. Известно, какой была и является реакция на это официальных властей, организаций и определенных кругов населения. Лица, так или иначе вставшие на этот путь, теряли свое социальное положение и работу. Многие заключались в тюрьмы и психиатрические лечебницы. Со многими расправлялись административными мерами. Многих вынудили к эмиграции. И надо сказать, что коллеги и сослуживцы диссидентов активно помогали властям расправляться с ними. Но репрессии в отношении диссидентов не остановили, а, наоборот, способствовали расширению, углублению и обострению этого движения. Они способствовали более тесному сближению разнородных участников движения и внесению в него некоторого элемента организованности. Движение все более отчетливо стало обретать и идеологическое единство – оно приняло единую форму борьбы за гражданские свободы, за права человека. И хотя эта форма была найдена (судя по всему) стихийно, она выразила самое существенное в этом движении, а именно – протест против подавления и закрепощения личности в коммунистическом обществе, понимаемой (личности) в духе лучших достижений западноевропейской демократии. Поскольку гражданские свободы (права человека), неразрывно связанные с этим пониманием личности, представляют собой нечто не вытекающее из самих основ коммунистического строя и даже нечто противоречащее им, то все это (диссидентское) движение представляется направленным не против отдельных недостатков этого общества, а против самих его основ.
Диссиденты использовали формальные декларации советских властей и советское формальное законодательство о гражданских свободах, так что формально это движение возникло и существует в рамках законности. Но ни для кого не секрет, что эти декларации и «законы» (вроде подписи под Хельсинкскими документами) суть пустые слова, не соответствующие фактической природе коммунистического общества. С чисто социологической же точки зрения это движение выражает протест против фактического положения индивида в коммунистическом обществе, обусловленного фундаментальными условиями жизни этого общества. Так что если рассматривать его буквально как движение за гражданские свободы (права человека), то можно сказать, что оно заведомо обречено на провал, ибо коммунистическое общество с гражданскими свободами для личности есть такой же нонсенс, как капиталистическое общество без денег, капитала, прибыли. Но если рассматривать это движение независимо от его идеологического оформления, т.е. независимо от того, достижима его цель (права человека) фактически или нет, то следует признать его результативность и перспективность. Какие бы идеологические формы оно ни принимало, оно порождено самыми фундаментальными условиями общества, уничтожение которых равносильно уничтожению самого социального строя жизни, И пока эти условия существуют, так или иначе будет порождаться и протест против них, принявший в настоящее время форму диссидентского движения.
Вопрос об оценке значительности диссидентского движения, о силе его влияния на население страны и об отношении к нему населения является, пожалуй, наиболее сложным. Здесь любая точка зрения, по-видимому, может быть подкреплена фактами. И та, что это движение немногочисленно и слабо. И та, что оно многочисленно и сильно, И та, что влияние его на общество ничтожно. И та, что это влияние огромно. И та, что население его не поддерживает, И та, что оно пользуется поддержкой населения. Дело в том, что все оценки в данном случае относительны, нет единых и бесспорных критериев сравнения, нет надежных методов измерения, невозможно объективное исследование (власти не допустят, опрашиваемые не ответят искренне и т.п.). Так что приходится полагаться на свой личный опыт, на сведения, получаемые от других, на общее понимание ситуации в стране и характера ее населения. Потому я склоняюсь не к количественной (в терминах «большое», «малое», «сильное», «слабое» и т.п.) оценке диссидентского движения, а к качественной. В условиях советского общества выступление одного человека может сыграть роль, сопоставимую с ролью целой политической группы или даже партии. А единодушное осуждение этого человека населением страны может не выражать того реального следа, какой оставила деятельность этого человека в их душах. Не случайно поэтому диссидентское движение в Советском Союзе персонифицировано, представлено в большей мере именами участников, чем названиями группировок. И чисто количественная оценка здесь не будет соответствовать фактическому положению.
Прежде всего, сам факт возникновения и длительного существования диссидентского движения есть явление исторической значимости. Утрачены раз и навсегда иллюзии насчет коммунистического земного рая. Стало очевидно, что будущая история коммунизма – не гармония и лобызания, а драка. Диссиденты дали образцы поведения, достойные подражания. И это подражание имеет место на самом деле. Все, что связано с диссидентством, составляет один из главных (а часто – главный) предмет разговоров и размышлений в самых различных слоях общества. И хотя бы только как явление в области духовной культуры общества оно в последнее десятилетие не имело себе равных по степени внимания. Было бы несправедливо отрицать то, что некоторые смягчения в области культуры в последние годы явились одним из следствий диссидентского движения. Даже власти благодаря диссидентам получают некоторое представление о реальном положении в стране, вынуждаются к более гибким методам руководства. Наконец, без моральной и материальной поддержки довольно значительной части населения страны диссидентство не просуществовало бы и года. Помощь со стороны Запада очевидна. Но не следует ее преувеличивать в ущерб роли внутренней базы диссидентства. Без этой внутренней базы была бы вообще невозможна и помощь Запада. Диссидентство влияет прежде всего и главным образом на умонастроения определенных кругов населения, а через них – и на более широкие массы его. Нелепо ожидать, что последствия этого влияния скажутся немедленно, в открытой форме и адекватно идеологии диссидентства. Практически пока еще невозможно проследить механизм этого влияния и предсказать его последствия. Но в этом и нет особой надобности. Исторический опыт человечества дает нам достаточно оснований для надежды.
Таким образом, наблюдение исторического опыта Советского Союза позволяет фиксировать три основные формы оппозиции: 1) к крайностям режима; 2) к застойности и консерватизму; 3) к отсутствию гражданских свобод. Эти формы, разумеется, взаимосвязаны, влияют друг на друга, проникают друг в друга. Так, критика режима массовых репрессий в сталинские времена переросла в критику реального коммунистического общества вообще, а реакция на репрессии в отношении борцов за права человека порождает оппозицию первого типа. Но все же различие этих форм достаточно очевидно и важно во многих отношениях.
В заключение я хочу сказать то, что разделение мира на коммунизм и нечто противостоящее ему не есть явление географическое. То, что это имеет место в странах Запада, не нуждается в обосновании: коммунистические явления и тенденции на Западе очевидны. Важно то, что это разделение имеет место и в самих коммунистических странах. Последние тоже стремятся так или иначе противостоять лавине коммунизма. Мне кажется, что сами защитники и руководители коммунистической лавины, обрушившейся на человечество, не рады своим успехам и готовы как-то их поумерить. Ничего в этом удивительного нет. Коммунистическая лавина вышла из-под контроля человечества. Роль всякой внутренней оппозиции к ней в достижении хотя бы частичного контроля над ней несомненна.
Мюнхен, январь 1979 г.
ВОСТОК И ЗАПАД.
(Из статьи для немецкого радио)
Я уже полгода живу на Западе. За это время я много раз встречался здесь с людьми самого различного возраста, социального положения и убеждений. И имел уже возможность убедиться в том, что здесь имеет место значительный интерес к жизни в Советском Союзе. Причем это – интерес не этнографический, не такой, какой бывает, например, у жителей цивилизованной страны к жизни дикарей на каком-нибудь островке океана или в джунглях, и не праздное любопытство, какое бывает обычно у туристов, посещающих чужую им страну, а интерес гораздо более глубокий. Это – интерес к социальному
