Гаор затаил дыхание, ожидая продолжения, ведь Ворон явно был готов рассказать, облегчить душу, а там только слушай и запоминай, но… но к ним подсели ещё курильщики, и пошёл общий дружеский, но совсем не о том, что его интересовало, трёп.
Гаор докурил сигарету и ушёл играть в ловитки, благо сегодня весь двор им открыт. А о том, что ему сказал Ворон, о двух верах, это стоит обдумать, не спеша, спокойно, лёжа под одеялом и записывая выводы на… да, правильно, четвёртый лист. Но это не сейчас. Гаор поймал подставившуюся ему Дубравку, поцеловал её и позволил ей вывернуться из его рук, потому что сзади его дёрнула за рубашку Чалуша. А поймав её, долго целовался с ней. И крутилось бездумное радостное веселье, где он как все, где он свой.
Длинный, самый длинный день в году, день Торжества Солнца… И на ужин они ушли, когда было ещё совсем светло, но Гаор чувствовал, что, пожалуй, впервые насытился солнечным светом, нагулялся вволю, и сам посмеялся про себя над получившейся нелепицей: раб нагулялся вволю.
И снова пошло время от вечера до вечера, от выдачи до выдачи. Работа, отдых, работа, отдых, занятия с Махоткой, к тому же нашлись ещё желающие слушать про физику и прочее. А чтобы никакая сволочь не могла прицепиться — Махотку-то сам хозяин к Рыжему в подручные, то есть в учёбу, поставил, а про остальных речи не было, тут и 'горячих' огрести можно — то они как бы просто слушали, как Рыжий Махотку жучит, из пустого интересу будто. И с Вороном так же. Будто для смеху всё, так, из баловства. Гаор отлично понимал, что если придерутся всерьёз, то никого эти хитрости не спасут, но поддерживал игру в пустой трёп, охотно болтая обо всём, что сам знал и умел. Так же охотно рассказывали и ему. О поселковых и заводских нравах и порядках, о том, где кто что видел и испытал, кроме… да, он уже нащупал несколько запретных зон, где задавать вопросы, и даже просто говорить, даже намекать было нельзя.
Прошлое, что было до рабства, что осталось с тех времён в памяти. Об этом только случайно проскользнувшие, ненароком вырвавшиеся слова. Услышал — понял, не понял, сделай вид, что ничего такого не было, и трепись дальше.
'Галчата'. Черноглазые и черноволосые поселковые ребятишки. В пять, редко когда в шесть лет, но до клеймения отбирают, и их никто больше не видит. Куда их, что с ними… не знают, или догадываются, но не хотят говорить. Так же, как о 'печке' — крематории, что ждёт каждого раба, как заболеет или состарится, словом работать не сможет, как вообще не любят говорить о смерти. Здесь Гаор тоже больше догадывался, догадки были невесёлыми. Черноволосые и черноглазые — значит, похожие на дуггуров. И без клейма. Заставить всё забыть такого мальца можно, на себе проверено, а потом… вспоминались слышанные в компаниях, куда его вводили Кервин и Туал, рассуждения о вырождении ста семей. Но как это совместить с Ведомством Крови, которое и создано, дабы блюсти чистоту крови? Вопросов у него здесь было больше, чем ответов. Но, в общем, с детьми было так. В пять-семь лет отбирают, отвозят в отстойник, клеймят и надевают 'детский' ошейник, возвращают в свой посёлок или отвозят в другой, кого уж как, а кто и вовсе исчезает. Критериев этой сортировки, видимо, действительно не знают. Второй раз отвозят в отстойник в десять-двенадцать лет, сортируют, меняют ошейник и опять… кого в свой посёлок, кого в чужой, кого ещё куда. И, наконец, где-то в шестнадцать лет, надевают уже взрослый заклёпанный ошейник и… и куда решат, где тебе определят работать, там и будешь. И первые торги тогда же. Говорили об этом неохотно, как о всем известном и неприятном, о котором и говорить незачем. Но не сразу, вылавливая по словечку, по обмолвкам, Гаор составил примерную цепочку.
Незаметно для себя Гаор опять начал работать с папкой. Пересмотрел, оставил одну статью, о Седом, а на остальных листах стал вести записи. Твёрдо решив: пока не соберёт всей информации, никакой писанины. Просто сопли и вопли никому не нужны. В атаку с голым задом не ходят. Это листы разведданных. И листы, где он так же старательно вылавливая обмолвки, записывал то, о чём ему говорил когда-то Седой. Обычаи, поверья, историю, да он теперь вспомнил, как им говорили на уроках истории, что первая история дуггуров была устной, передаваемыми от отца к сыну легендами и рассказами о прошлом рода, и только потом их записали, сверили и по ним восстановили подлинную историю дуггуров, славную историю завоеваний и побед. Ну, насчет последнего у него теперь были вполне серьёзные сомнения, но что у… ладно, пока аборигенов, есть своя история, он уверен. Пока устная. Вот её ему и надо собрать воедино и записать, и соотнести с официальной историей, расставив даты. Это его журналистское расследование. Ни хрена себе работёнка!
Многое знал Ворон. Но его разговорить было трудно. И, Гаор не так понимал, как чувствовал, опасно. И потому, что в знаниях Ворона было что-то безусловно опасное для знающего, и потому, что Ворон мог догадаться о причинах его любопытства. Как Ворон отнесётся к тому, что он журналист? Стоит ли рисковать? Или лучше оставаться любопытным по глупости, недалёким сержантом-фронтовиком? Пока, во всяком случае, так.
Ворон внешне держался по-прежнему, несколько отстранённо, но отношение к нему изменилось. Его признали нашенским, а то, что он молчун, и как в стороне от всех — так это характер такой, а так-то мужик надёжный. И знает много, и не заносится, хотя по умственному работает, и если спросишь что, то объяснит, не откажет.
Гаора всё чаще посылали в самостоятельные поездки, обычно на Центральные склады, за товаром. Несколько раз он не укладывался в рабочие промежутки, опаздывая то на обед, то на ужин. Но в поездки его отправлял и время ему рассчитывал сам Гархем, и потому его запускали вниз даже без оплеух, а уж Маманя его кормила за малым столом не в черёд, ругая неизвестно кого, что парню толком ни поесть, ни отдохнуть не дают.
Незаметно уменьшались дни, утром он бежал в гараж уже не под солнцем, а в рассветном сумраке, вечернее построение тоже уже под прожекторами, и как летом — в комбезе на голое тело — не поработаешь и в выходной не погуляешь.
И наступил выходной, когда они вывалились после выдачи во двор, а горят прожектора, а значит, из светового круга ни-ни. И Гаор простился с турником до следующей весны. А Плешак, с которым он курил у парапета, радостно сказал.
— А скоро сызнова праздник, паря, во здорово! Опять гулять будем.
Гаор сообразил, что речь идёт об осеннем равноденствии, когда Солнце — Небесный Огонь на отдых уходит, дверь в свою спальню открывает. Единственная ночь в году, когда можно позвать из-за Огненной смертной черты кровного родича и поговорить с ним. В эту ночь живые с мёртвыми говорить могут. Тем из-за Огня всё видно и ведомо. И ни храма, ни храмового оракула не нужно, позови только по делу, а не из пустого любопытства, верь и по вере твоей тебе исполнится.
В училище он в это не то, что не верил, просто ему не с кем и не о чём было разговаривать. Хотя Сержант регулярно приводил его в каминный зал, показывал витражи, реликвии и трофеи, заставлял заучивать с голоса славные деяния и подвиги Юрденалов, гонял по генеалогическому древу и следил, чтобы называл он предков как положено, со всеми титулами и званиями. Он и сейчас может отбарабанить на память всех Юрденалов за пятьсот лет, но… но как были они чужими ему, так и остались. О чём ему говорить с генералом авиации, убитым, как он догадывается, собственным сыном, генералом спецвойск Яржангом Юрденалом? Да и не пойдёт генерал к демобилизованному старшему сержанту, бастарду, полукровке, а теперь ещё и рабу. Какой он ему внук? Так… И дядьям, братьям отца он не нужен, все они умерли до его рождения, да, так, хотя… хотя есть один, кого он может позвать. Кто знает его, и кто не может ему отказать, если… поверь, и по вере твоей тебе исполнится… А мать? — вдруг мелькнула сумасшедшая мысль, и он сразу вцепился в неё. Он же может позвать мать, увидеть её, спросить… о своём имени. Как она звала его. Но… но не слышал он, чтобы кто вызывал женщин. Надо проверить. Чтобы ненароком не обидеть Огонь.
И — до праздника ещё два дня оставалось — вечером играя с Вороном в шахматы, он спросил.
— Ворон, ты на Открытые Ворота звать кого будешь?
— Ошалел? — изумлённо посмотрел на него Ворон. — Кого? И зачем? Чтобы они меня здесь увидели? То-то им радость будет.
— Чего-чего? — сразу заинтересовался Мастак, как всегда наблюдавший за их игрой.
Койка Мастака была недалеко от койки Ворона, и он зачастую, когда они играли, пересаживался со всем своим инструментом и рукоделием на соседнюю, чтобы и за игрой следить, и чтоб руки без дела не болтались.
