В коридоре шум, гомон, весёлая толкотня перед выдачей. Гаор вбежал в спальню, торопливо переоделся и вернулся в коридор: на выдачу опаздывать нельзя, а то ещё одну порцию 'горячих' огребёшь. Сильно хотелось есть, но…
— Держи, — Маманя сунула ему толстый ломоть хлеба с пластом варёного мяса сверху, — пожуй, пока черёда ждешь.
— Спасибо, Маманя, — обрадовался Гаор.
— Ешь давай, — рассмеялась Маманя, занимая своё место в очереди.
Впиваясь зубами в бутерброд, Гаор увидел, что его бригада уже дожёвывает такие же бутерброды, и улыбнулся. Не было такого, чтоб матери упустили кого.
Выдача прошла благополучно, фишки и сигареты как обычно, 'горячих' к уже полученному не добавили, и его положенная благодарность прозвучала достаточно искренне.
Закончилась выдача, звучно захлопнулась дверь надзирательской, и наступило их время. Пока надзиратели не перепьются, они ни в коридор, ни тем более в спальни не сунутся, и завтра весь день свободный выход… живём, браты и сестрёнки!
Гаор уже спокойно развесил комбез и бельё, обтёр в умывалке мокрой тряпкой ботинки и поставил их на положенное место, пусть сохнут, никуда он в эту ночь не пойдёт, обойдётся. Правда… загаданное сбылось, но… но может, того загада и на этот год хватит? Он же, загадывая, срока не называл. Да и второй раз может так и не повезти, нарвёшься да хоть на того же Гархема, и готово — окажешься в 'ящике', а ему и того раза вот так хватило.
Гаор достал из тумбочки заготовленный свёрток с ожерельем, кольцами, височными и простыми, и шпильками и задумался. Как, вернее, когда лучше это отдать? Ёлки, даже нарисованной, нет, чтобы положить под неё как положено. А это он, дурак, мог бы раньше сообразить и прямо в столовой, скажем, нарисовать на стене фломастером. Потом можно будет смыть, а сейчас уже не успеет, а плита на электричестве, так что уголька тоже нет, а ладно, возьмёт с собой на ужин и выложит на женский стол.
— Рыжий, ты чего?
Он вздрогнул и ответил, не оборачиваясь.
— Нет, ничего.
Да, пойти покурить пока, успокоиться. А то психует он непонятно с чего.
В умывалке благодушный вечерний трёп. Гаор встал в общий круг, прикурил от сигареты стоящего рядом Полоши и с наслаждением вдохнул горячий горький дым. Моргунок и Чубарь взахлёб и наперебой рассказывали об увиденном сегодня в городе. И Гаор вдруг подумал, что не в первый раз ездившие с ним вот так потом трепали, но ни разу никто не спросил: как это они ухитрились что-либо увидеть из закрытого кузова трейлера. А ведь прозвучи такой вопрос — и всё… даже если не ответят на него, промолчат, будто и не было, то всё равно всплывёт тайна окошка. А так… не сказанного никто и не знает. И значит, не он ловит обмолвки, а ему проговариваются, даже просто рассказывают, но так небрежно, как знающему, которому достаточно намёка. Это требовало осмысления, и Гаор уже привычным усилием отодвинул эти мысли и соображения на потом.
— А чо, браты, пора бы и пожрать…
— И то.
Дружно гасятся сигареты, прячутся на потом окурки, ополаскиваются руки и лица. Проходя мимо своей койки к выходу, Гаор захватил свёрток.
В столовой шумно, весело и упоительно пахнет едой. Гаор медлил у входа, пока остальные весело рассаживались за столами.
— Рыжий, да что с тобой? — встревожено обернулась к нему Мать.
И он решился.
— Я знаю, на Новый год нужно дарить подарки, — к нему оборачивались удивлённые, но… но доброжелательные лица, — всем я сделать не могу, а вот что получилось, пусть матери сами решат, кому что.
Он подошёл к Матери и протянул ей свёрток.
— Ну, — Мать даже руками развела, — ну, Рыжий…
— А пусть сюда выложит, — весело сказала Матуня, — мы и посмотрим.
Гаор подошёл к женскому столу, к сидящей на торце Матуне, оглянулся. За ним подошла Мать, а там и остальные повскакали с мест и окружили их тесным кольцом. Женщины торопливо отставляли уже наполненные сладкой праздничной кашей миски, расчищая место.
— Ну, показывай, — улыбнулась Матуня, подмигивая ему.
'Значит что, не рассказала она никому об их разговоре?' — успел подумать Гаор, разворачивая чистую, ни разу не бывшую в работе портянку.
Женщины дружно ахнули, взвизгнули девчонки, восхищённо выдохнули мужчины. Матуня ловко шлёпнула по руке потянувшуюся к пёстрой россыпи Вячку.
— Куда не в черёд?! Ну, ты, Рыжий, и мастер, — и объясняя остальным. — Я-то пробные видела, показывал он, а такого-то… Давай сам раскладывай…
Колечки, шпильки… их сразу отложили отдельной кучкой для девчонок, височные кольца…
— Четыре пары вышли, — немного виновато сказал Гаор.
— И ладноть, — утешила его Маманя, — в черёд носить будем. Ой, Рыжий, это ж… — и осеклась.
— И вот… — Гаор бережно расправил во всю ширину ожерелье.
И удивлённо поднял голову: таким странным вдруг стало общее молчание.
— Сам сделал, гришь, — тихо сказала Матуня.
Гаор кивнул.
— И придумал сам, али видел где?
— Видел.
Гаор уже начал догадываться, что с ожерельем тоже всё не просто, и видно, надо было сначала его тоже показать Матуне, с ней посоветоваться, но что-то менять поздно, и теперь он может и должен только одно: отвечать на вопросы. Правду, только правду и ничего, кроме правды, и солги он сейчас хоть в какой- то малости, то… то всё будет кончено, и он потеряет всё, что с таким трудом и кровью отвоевал за эти два года.
— На ком видел?
— Она… — Гаор запнулся, не зная, как объяснить. — Она мёртвая, давно мёртвая, одни кости были и вот такое. То, на ней, из золота было, и камни цветные, драгоценные, ожерелье, пояс, височные кольца, ещё… как повязка на голове, браслеты.
Его слушали молча, ни о чём не спрашивая, и только Матуня продолжала… допрос, — понял он.
— Где видел?
— В музее, хранилище древностей. Мне сказали, что это из древней, очень древней могилы, и был сделан такой… как ящик длинный, выложен чёрным бархатом изнутри, и в нём лежало всё это, так, как там было, в могиле.
— А кто это, тоже сказали тебе?
— Да, сказали, что любимая жена вождя. Раз так много украшений.
Матуня покачала головой.
— Обманули тут тебя. Ладноть. Значит, домовину сделали. А как говорили? Смеялись?
— Нет, — сразу ответил Гаор.
Он вспомнил лицо и глаза деда Жука, его пальцы, осторожно, нет, бережно касающиеся тускло блестящего металла и сдержанно искрящихся, словно помутневших от времени камней, сдержанную и только сейчас понятую им горечь в его голосе, и убеждённо повторил.
— Нет, он, тот, кто мне показывал, говорил… с уважением.
— Давно видел?
— Давно, я ещё учился, на старшем курсе, значит, там год, фронт, дембель — это уже восемь лет, да здесь два… десять лет прошло.
Матуня кивнула.
— Ну что ж, раз видел, да живым тебя оставили, значит, в сам-деле, простила она тебя, а раз сделал, то и знать тебе можно. Дверь там прикройте, чтоб сволочи не подслушали.
