купальниках стало холодно.
Целая компания в купальных костюмах дружески беседовала на лужайке. Пронюхав о приезде Лотты, явилась Нина Лойб. Они с матерью приехали на озеро раньше нас, потому что Нина была на восьмом месяце. Прошлой осенью она поступила в колледж и нашла там комнату, хотя до дома было двадцать пять минут езды, а ко дню рождения ей подарили машину. В начале ноября она с кем-то переспала, в Рождественские каникулы быстренько выскочила замуж и в январе получила академический отпуск на год. Я знала эту историю, потому что до приезда Лотты мать и дочь посвятили меня во все подробности, хотя я их ни о чем не спрашивала. Они изливали душу по очереди, и каждая просила ее не выдавать. («Мамуля хотела, чтобы я сделала аборт, но папуля сказал, что тогда разведется с ней и женится на мне.
Только, ради всего святого, не говорите мамуле». – «Пусть все думают, что у моей дочери родился самый большой в истории человечества семимесячный ребенок»).
– А вот и наши беглецы, – тоном радушного хозяина произнес Уолтер.
– Прости, я не знала, что у нас гости. Здравствуй, Нина, добрый день, мистер Краузе.
Он выглядел приличнее, чем в прошлый раз. Побрился, отмылся в озере, расстался со своим грязным тряпьем, и оказалось, что у него неплохая фигура.
– Приготовить тебе коктейль, дорогая? – спросил Уолтер так нежно и заботливо, как давно уже не говорил со мной. Он был в прекрасном настроении.
– Спасибо, не беспокойся. Сначала переоденусь.
Лотта не удостоила меня взглядом. Впрочем, она не сводила глаз с Краузе, словно во всем мире для нее существовал только он. Смотрела на него так же, как полтора года назад на Мартина, – с неприкрытым обожанием. Похоже, оно приносило ей больше радости, чем способен был дать сам предмет.
Я пошла к дому, а Краузе продолжил прерванный разговор:
– Верно, существует тенденция рассматривать Калифорнию как совершенно другую страну. На самом деле это не так. Калифорния – та же Америка, только все там доведено до идиотизма. Глупость, комплексы разные, полный разрыв с традицией. Для них Европа – это Восточное побережье. Они так же неустанно болтают о Нью-Йорке, как жители Нью-Йорка о Европе, только в Нью-Йорке Европой восхищаются, а в Калифорнии Нью-Йорк ненавидят…
Сама того не желая, я остановилась послушать, но вдруг поняла, что стою ко всем спиной, и пошла в дом. Поднялась наверх, сняла купальник и, чтобы согреться, натянула черные шерстяные брюки и красный свитер с длинными рукавами. Причесалась и зачем-то впервые за много дней подкрасила губы. Спустилась в кухню, смешала себе коктейль, вышла на крыльцо, но не испытывала ни малейшего желания присоединяться к остальным. Я чувствовала себя среди них чужой: что-то похожее случалось со мной и прежде, но в те времена причина была всегда одна и та же – бедность.
За Ниной приехал «бедняжка Ирвин» – приятный широкоплечий молодой человек в роговых очках. Казалось, он до сих пор не понимает, как же это с ним такое произошло. Нина неуклюже поднялась, изобразила величественное презрение к мужу, зевнула ему в лицо, неохотно попрощалась со всеми, бросила призывную, хотя и не слишком уместную улыбку Краузе и царственной поступью направилась к машине чуть впереди «бедняжки Ирвина». Я скрылась в кухне, куда вскоре пришел Уолтер и сообщил, что молодой Краузе, конечно, останется к ужину.
– Даже не помню, когда встречал такого интересного собеседника.
Я что-то пробормотала в ответ.
– Надеюсь, ты изменила о нем мнение? – У него заплетался язык, и я поняла, что он крепко выпил.
– Сегодня он выглядит получше, – признала я.
Уолтер достал из холодильника вино и направился с ним в столовую.
– Будь добр, разожги камин, – крикнула я ему вслед.
– Конечно, дорогая.
Они успели переодеться и сидели на крыльце, когда я объявила, что ужин готов. Лотта надела синие джинсы и толстый черный свитер с высоким воротом, вероятно решив, что в столь зрелом возрасте уже не носят ни голубое, ни розовое, ни хвостик на затылке. Но ее лицо оставалось по-детски круглым и трогательно-веснушчатым; она напомнила мне куклу, которую отец во время войны выиграл для меня в лотерею. У куклы были соломенного цвета кудри, пустые голубые глаза и губки бантиком, а военная форма придавала ей ужасно нелепый вид. Лотта бросила на меня мимолетный взгляд и опять уставилась на Краузе, словно желая еще раз подчеркнуть, что в его присутствии я ее нисколько не интересую. Зато я интересовала Краузе, и он ясно дал это понять, разглядывая меня тайком от Лотты и Уолтера.
Мы выпили три бутылки вина, потом принялись за бренди. Уолтер отключился около десяти, пытаясь объяснить, какие шансы у Стивенсона на предстоящем съезде демократов. За ужином он развеселился и ударился в воспоминания о том, как в годы его юности демократы победили на выборах в Йорквиле. После ужина, сообразив наконец, что здорово накачался, он попробовал взять себя в руки и завел серьезный разговор о политике. Вскоре Борис ушел спать, а через некоторое время и Уолтер тяжело поднялся, пожелал всем спокойной ночи и удалился. Голова Лотты склонилась на плечо Краузе.
– Отваливаются, как насосавшиеся пиявки, да, Мамочка? – спросил он.
Лотта, не выдержав, улыбнулась и с трудом открыла глаза, чтобы посмотреть, как я реагирую на прозвище. Она явно ни о чем не подозревала. Я пошла мыть посуду. Скоро в кухне появился Краузе, держа в руке полный бокал. Лотта, должно быть, уснула.
– Наконец-то мы одни, – заявил он, подтащив стул к раковине и не сводя с меня глаз.
Я не обращала на него внимания и с удовольствием дрызгалась в теплой воде.
– Поговори со мной, – потребовал он.
– Что-то не хочется.
– Расскажи мне о своей жизни, о своих надеждах и разочарованиях. Короче, как тебе удалось стать таким крепким орешком в столь нежном возрасте.
– Пошел к черту.
– При чем тут черт?
– А при чем тут я? Оставь меня в покое.
– Не могу – ты меня околдовала.
– Слушай, ты большой нахал, – резко сказала я. – Не говоря о том, что я замужем, мой муж, между прочим, отец твоей подружки, и ты у него в гостях.
– Я так и знал! Любая порядочная девушка в твоем возрасте умерла бы от возмущения, а тебе хоть бы что. Подозреваю, что, если бы я тебе нравился, мы бы давно уже резвились где-нибудь на сеновале и плевала бы ты и на мою подружку, и на ее отца, и на его дом, и на все остальное в придачу.
Я разозлилась, но вдруг поняла, что это правда и он даже постарался более или менее пристойно ее преподнести. Справившись со смущением, я продолжала мыть посуду уже без прежнего озлобления.
– Если ты понял, что противен мне, чего липнешь?
– Натура такая, жажду нравиться. Особенно женщинам. Женщины – моя слабость.
– Что ты говоришь? Никогда бы не подумала.
Он пожал плечами:
– Мужчине не приходится быть слишком разборчивым. Малышка гонялась за мной, будто на мне свет клином сошелся. Что поделаешь, ей нужен жеребец. С возрастом это пройдет.
– Ничего не поделаешь, – пробормотала я. – Я, по крайней мере, не собираюсь в это вмешиваться. Не моя забота.
– Вот и ладненько. За это надо выпить. Налить тебе, Мамочка?
Я не ответила.
– Обещаю не считать это знаком особого расположения ко мне, – продолжал он, и я почувствовала себя полной дурой. – Ты меня ненавидишь. Сейчас запишу это на манжете, чтобы не забыть ненароком.
– Давай, пиши.
Он принес мой бокал и ждал, пока я домою посуду.
– О чем бы нам поговорить, Мамочка? – спросил он, когда я села за стол напротив него.
– Говори о чем хочешь.
– Боюсь тебя утомить.
– Предпочитаю утомляться от чужой болтовни, а не от собственной.
