спиной дом Стоуна и направляясь к Мерримак-стрит.
– Я был моложе вас, когда приехал из Корка в Манчестер, – заговорил он после некоторого молчания. – Вы знаете что-нибудь о Манчестере?
– Вы мне немножко рассказывали!
– Я пробыл там три года! Когда мне исполнилось шестнадцать, я оставил мать… братьев… в Манчестере и отплыл в Бостон. Провел там год. Бостон во многом лучше Манчестера: и город красивее, и работы больше. Но к ирландцам там тоже относятся по-свински. Как в Лоуэлле, как в любом другом месте, как всюду, кроме Ирландии. Но в Бостоне я еще этого не понимал. В конце зимы, после года тамошней жизни, я нанялся к подрядчику по имени Комисски: он набирал бригаду для работы на Канале, то есть на Потакетском канале. К этому времени он был лет двадцать как прорыт, но маленький, узкий, да и со шлюзами хуже некуда. Такой канал не годился для питания фабрик, которые намечалось здесь строить. Сам Лоуэлл был тогда деревушкой.
Она удивилась, не в силах представить Лоуэлл иным, чем сейчас.
– Мы шли сюда из Чарльстона пешком, – продолжал он, словно забыв о ней, весь отдавшись воспоминаниям. – Двадцать парней да еще Комисски. Бутт встретил нас с парой помощников около старых шлюзов. Дали необходимые инструменты, кое-что из еды. Больше не дали ничего. Им даже в голову не приходило подумать, где же мы будем спать. Вот если бы мы были свиньи, они бы построили хлев, а то – всего лишь ирландцы!
Он помолчал, взволнованный ничуть не меньше, чем она, слушавшая этот рассказ впервые.
– Вы видели Эйкр, Эммелина? Поселок, выстроенный на пустоши Пэдди? Нет, конечно, не видели. Может быть, когда-нибудь я… а впрочем, неважно. Так вот. Это было в апреле, и снег еще не сошел. Лачуги мы строили из того хлама, что удавалось самим разыскать. В первую ночь спали просто на срубленных ветках, а холод стоял такой, что один парень отморозил себе ноги – потерял половину пальцев.
При этих словах она снова почувствовала, как мерзнут у нее ноги. Привыкнув к тому, что они постоянно болят – даже утром надевать башмаки просто мука, – она умудрялась время от времени напрочь о них забывать.
– И это не было просто от недосмотра, – продолжал мистер Магвайр свой рассказ, в то время как они подходили уже к углу Мерримак-стрит. – Нет, в их планы входило, чтобы нам было плохо и мы убрались, как только работа будет закончена. Давать нам места на уже пущенных в ход фабриках им не хотелось. Предпочитали нанимать свежих молоденьких девочек из семей янки – таких вот, как вы! – Он вдруг засмеялся. – А кто же их в самом деле осудит? Разве я сам не беседую с вами охотнее, чем с кем-либо другим?
Она смущенно молчала, не понимая, включает ли он в «других» своих домашних. Вспомнив о человеке, который сидел но главе стола, подумала, что все сказанное Элайей Стоуном, пожалуй, действительно делает его одним из «других».
– Нам сюда? – спросила она, когда они повернули на Мерримак-стрит.
Он рассмеялся:
– Если пойти иначе – в любом направлении, – чуть раньше или чуть позже упрешься в воду.
– Правда?
– Конечно!
– А я и не знала!
– Мы здесь почти со всех сторон окружены водой, – сказал он с гордостью, – и это почти так же славно, как жить на берегу океана. Вот, Эммелина, смотрите! – Он наклонился и пальцем начертил на снегу излучину Мерримак и уютно поместившийся в ней город. Потом с востока пририсовал реку Конкорд, с юга – Медоубрук. – Теперь каналы. Сзади нас Потакет… здесь Гамильтон… Истерн… и Мерримак.
Он рассмеялся от удовольствия, глядя, с каким восторгом она смотрела на нарисованную на снегу карту.
– Когда я приехал в Лоуэлл в тысяча восемьсот двадцать втором году, из всех каналов здесь был только Мерримак.
– В тысяча восемьсот двадцать втором?
Это звучало невероятно, казалось каким-то невообразимо далеким прошлым. Он улыбнулся печально:
– Да, вас тогда даже на свете не было. Ну а теперь нам пора. Время идти к дому Молли.
К Молли. Мысль о возвращении к миссис Басс уже не казалась немыслимой. Но все-таки пусть это будет чуть позже.
– Они думали, что разделаются с нами в двадцать третьем году. Но оказалось, что остается еще много чисто мужской работы. Заканчивали одну, обнаруживалась новая. Они продолжали надеяться, что придет время и они распрощаются с нами, но этого не случилось, хотя всего двое-трое из нас смогли… найти себе место в стенах их благословенных фабрик!
К сожалению, они шли слишком быстро. А хорошо бы заставить его так увлечься рассказом, чтобы он взял вдруг – и остановился.
– А где сейчас ваша семья? – спросила она, думая, как ему, наверное, одиноко среди чужих. Потом вспомнила о жене и о детях и захотела уточнить свой вопрос, но он ее понял.
– Моя мать – здесь, братья… – Он замолчал, решая, видимо, какой-то вопрос. – Моя мать убирает одну из ткацких в корпорации «Эпплтон», – сказал он внезапно. – Она не способна ни на какую иную работу, а сидеть дома и жить на мои деньги не хочет! Ей шестьдесят четыре года, и она дня не просидела без работы с тех пор, как я привез ее сюда в тридцать втором и устроил на фабрику. Господа Лоуэллы и господа Эпплтоны – для нее существа высшего порядка.
Ткацкую мыла и убирала низенькая старушка-ирландка. Работа и старость согнули ее, но не лишили приветливости. Похоже было, что она совсем не умеет говорить по-английски, но это ей и не требовалось. В холодную погоду она обычно надевала друг на друга несколько чепцов – сверху всегда был красный, – а потом, разогреваясь за работой, постепенно их снимала. Девушки, в общем, неплохо к ней относились, но, когда мистер Магвайр не слышал, подшучивали и над слепцами, и над беспрерывным бормотанием себе под нос по-гэльски. Теперь Эммелине было приятно осознать, что она никогда не участвовала в этом, ведь пожилая женщина в их ткацкой была скорее всего похожа на матушку мистера Магвайра.
– А ваши братья? Ведь сестер у вас нет?
– У меня восемь братьев. Нас было десять, но одного убили во время боев с янки.
– Боев?
– Бои… Перепалки… Нет, в то время были именно бои! Мы стали для них кровавым рубцом, когда не ушли, а остались, завели семьи, познали своих священников, расселились по своим жалким лачугам, да еще принялись строить новые! Больше всего им хотелось бы раз и навсегда покончить с нами. Но они в нас нуждались и поэтому воевали, вместо того чтобы изгнать. И в результате мой брат… а он был самый лучший из нас… самый младший…
Ей было странно, что он открыто признается в предпочтении одного брата всем другим. Но, вспомнив о Гарриет, она ничего не сказала.
Он начал что-то напевать, понятны были только отдельные слова:
– Ри-тут, ри-нутт, а эти фермеры-хитрюги отдали землю семейству Бутт – ри-тут, ри-нутт…
Начинался уже ряд домов, среди которых был пансион миссис Басс. Нигде – ни прохожего.
– А что с остальными братьями? – спросила она. Он равнодушно пожал плечами:
– Двое в Бостоне. Один уехал на Запад. Двое в Лоуэлле. Патрик, этот бездельник… Ведь не хотите же вы, чтобы… Послушайте, Эммелина, поздно. На улице ни души. Вам время уже быть в доме.
– А, все равно! – горячо сказала она.
– А вот этого чтоб я больше не слышал! – сказал он, обнимая ее за плечи. – Вы должны правильно себя вести, справляться с работой на фабрике, посылать домой деньги и делать все это, пока… – Он убрал руку. – Дальше пойдете сами. Я хочу, чтобы вы хорошенько выспались и смогли утром замечательно работать. Я собираюсь перевести вас на полное жалованье. Не почему-то, а потому что вы этого безусловно заслуживаете. Хватит ходить в ученицах. Когда вы в хорошей форме, справляетесь так, как те девушки, что работают здесь целый год. В этом месяце будете получать один доллар в неделю, а потом перейдете на сдельщину и заработаете еще больше.
