Это хорошо, — кивнул непалец и улыбнулся. — Пойдем походим, еще рано спать.
Мы пошли. Старый город спал, начиная со второго этажа. Лавочки были открыты. Мы заходили, смотрели тибетские священные тексты, бесчисленные буддийские иконы на холсте, колокольцы, барабаны, серебряные и медные украшения. При свете керосиновых и электрических ламп я его рассмотрел. Он был очень молод, лет, наверное, пятнадцать-шестнадцать, говорил свободно на немецком, итальянском и любимом мной «инглиш». Его звали Сунил Шрестха, и мы все больше нравились друг другу.
Скоро он меня представлял продавцам, которых, оказалось, знал хорошо.
— Альпинист из России. Он был на монт оверест.
Опровергнуть этот обман у меня не хватало иностранных слов. Я мотал головой, но Сунил не обращал внимания и, пока я рассматривал диковины, долго пересказывал почерпнутую в разговоре информацию.
Так бродили мы по городу, пока не вернулись «домой», к Хануману. Сунил пошел спать домой в Патан, а я остался у пагоды. Перед расставанием я протянул ему две пачки сигарет «Ява». Он взял одну, сказал «до завтра» и исчез в темноте, предварительно посоветовав мне утром не чистить зубы водой из канавы на улице. Я обещал.
Ночью мне снился Катманду, я открывал глаза и видел его наяву. Закрывал снова и не расставался с ним. Свеча горела, вокруг пламени металась непальская ночная летучая живность. У ног лежала мохнатая собака. Было тепло, уютно и спокойно. И не надо было утром бежать на зарядку.
Меня разбудил рассвет. Вероятно, он будит и местных жителей, потому что еще до восхода солнца за декорациями домов зашевелились действующие лица. К колонкам потянулись и выстроились в очередь женщины и девушки с медными и глиняными кувшинами. Из черных дверных проемов выходили горожане. Они обходили вокруг буддийских ступ, которых вдоволь на каждой улице, или прикладывали пальцы к каменным божествам, которых на улице тоже немало, а затем касались лба и шли по своим делам. Нищие и философы, ночевавшие неподалеку от дворцового комплекса, поднялись позже и, вопреки рекомендациям Сунила, умывались прямо из канавки. Солнце быстро вскарабкалось на синее небо и припекало изрядно. Катманду пришел в движение. То и дело на моем пути встречались очереди. В Катманду — городе чудес — ко всему надо быть готовым, но все же эта диковина поразила воображение.
— Что дают? — спросил я по-русски у полицейского, который следил за идеальным порядком.
Он кивнул головой и указал в голову хвоста. Обойдя огромный передвижной храм на деревянных колесах с глазами, который таскают за веревки на праздник Мачхендранатха — бога-хранителя Катманду — по улицам, сшибая фонари и срывая электрические провода, я оказался во дворе целого архитектурного памятника. Очередь тянулась к столику, где раздавались избирательные бюллетени.
Граждане и гражданки гималайского королевства активно выбирали местные органы власти. Вокруг очереди бегали дети и кричали:
— Фото-рупи.
В японский мегафон агитатор к чему-то призывал очередь. Все были исполнены серьезности…
Мое движение по городу было лишено какой бы то ни было системы. Безразлично было, куда идти. Всюду, куда ни кинь взгляд, необыкновенной красоты храмы и дома с окнами, где в рамах, являвшихся произведением искусства, то и дело появлялись живые живописные портреты. Повернув влево, я забрел во дворик метров семь на семь, где, окруженный со всех сторон домами, стоял храм, украшенный рельефными изображениями Будд.
— Тут две тысячи Будд, — сказал человек, вы глянувший из окна. — Иди! — он показал наверх.
Я вошел в дом и стал подниматься по лестнице. На втором этаже дверь в комнату была открыта. На полу на циновке сидел сгорбленный человек и чеканил латунную скульптурку. Вся комната была заполнена небольшими чрезвычайно тонкими отливками, изображавшими жену Шивы-Тару. Она сидела в позе лотоса, правую руку протянув к колену, а левую держа у груди. Ладонь была повернута в мою сторону. «Спокойно! — воспринял я ее жест. — Не суетись! Жизнь прекрасна».
На улице в проеме калитки сидела маленькая круглоголовая стриженая девочка с подведенными черной краской глазами.
Я стал ее снимать. Собралась толпа.
Почему снимаешь? — спросил парень.
Красивая, — объяснил я.
Он пошел во двор и привел маму девочки. Ее звали Раджешвери, и была она столь же прекрасна, как и дочь. Я глядел на нее и не мог оторвать глаз. Зрители заметили это и добродушно подтрунивали надо мной. Когда по другой стороне улицы — метрах в трех от нас — проходила какая-нибудь девушка, они дергали меня за рубаху и весело приказывали — снимай, снимай, но я пленка за пленкой фотографировал Раджешвери, и она спокойно и достойно смотрела в объектив…
Близился вечер — время культурных развлечений. Тут я вспомнил стихотворение Давида Самойлова, где поэт спрашивает у гражданина, как пройти до бани, а тот отвечает, что баня «сегодня выходная, зато на Глеб Успенского — пивная, там тоже время можно провести». И все-таки я, помня с детства, что лучшее место для культурного отдыха (ноги гудели) парк культуры, отправился на его поиски.
Возле тира — толпа пацанов. На стойке лежали ружья. Игрушечные. И стрелять предлагалось пробками. Момент кровожадности был сведен до минимума. Непальское правительство борется за сохранение удивительного животного мира со слонами, тиграми, носорогами, черными антилопами, бамбуковыми пандами и другими обитателями Красной книги, и тир — развлечение, где надо было из условного оружия причинять зверью условный вред, — учитывал это.
Звери в тире были большими, но попадать надо было в столбики, укрепленные на головах. Если ты пробкой сбивал столбик, получал копеечный приз, но зверь осуждающе качал головой. Получалось: что меткий — хорошо, а что в тигра стреляешь — плохо. Пальнув безуспешно пробочным ружьем по столбику на голове носорога, я под одобрительными взглядами картонных зверей вышел из тира. Солнце садилось за горы. Пора было торопиться в Дом советско-непальской дружбы на очередную встречу альпинистов с общественностью, но тут вдруг я услышал веселую музыку, несущуюся со стороны шапито с шатром, почти полностью состоящим из одних дыр. Мгновенно вспомнив Буратино и его дилемму (в школу или в балаган?) и мучаясь выбором не дольше деревянного человечка, я решил, что в балагане всегда есть чему поучиться, и, зажав в кулаке пять рупий, двинулся к бродячему цирку.
Вокруг шапито стоял забор. За забором играла музыка, паслась лошадь и жеребенок скакал по траве… Хотя в парк люди идут с черноглазыми и спокойными детьми, в цирке ни одного ребенка. Сквозь веревочный скелет купола просвечивает густеющей синевы небо. Зрители на дощатом амфитеатре сидят редко, хорошо, если их человек пятьдесят. Я сажусь наверх и аплодирую один. Прямо на траве выгорожена перед зрителями тридцатиметровая земляная арена, огражденная красно-белым барьером. Над входом на арену оркестр из цимбал и барабана. Занавес раздвигается — выходит клоун в традиционном гриме и костюме, напоминающем пижаму из магазина уцененных товаров на Тишинском рынке, за ним цирковые взрослые и дети.
Представление начинается. Клоун двигает платком, привязанным у кадыка. Выбегает крохотный мальчик и увлекшегося своим платком клоуна бьет расщепленной бамбуковой палкой по смешному месту. Грохот, клоун падает и умирает, мальчик делает ему искусственное дыхание, клоун оживает, кланяется, и в этот момент коварный мальчик опять его бьет. Бурные аплодисменты. Меня уже поддерживают.
Появляется девочка в красном с блестками платье, она деловито, без комплиментов забирается на табурет и гнется — каучук. Ассистенты в синих халатах, напоминающие грузчиков из продовольственного магазина на Беговой устанавливают табурет на стоящую на столе пустую посуду. Девочка поднимается и гнется опять. Еще ряд бутылок. Зрители аплодируют. Клоун, отыскав меня глазами и почему-то выделив, приглашает в первый ряд. Дальше, увидев во мне доброжелательного зрителя, выступает, поглядывая на ближайшую к арене скамейку, подмигивает и вообще дружит.
Достоверное искусство балагана в достоверном городе. В цирке царила атмосфера доверия и нежности, атмосфера детской игры, только обязательной и тщательной. Это был высокий и наивный цирк, демонстрирующий не только результат — трюк, но и процесс — путь к этому трюку. Уж если девочка начала гнуться, то она показывает все, что умеет. Долго. Потреблять этот цирк можно от любви. Цирк — искусство общительное, а здесь решительно хотелось выйти на арену и в благодарность тоже что-нибудь показать… Как жаль, что Сергей Юрский не сидел рядом со мной на скамейке у арены. Он был бы очень уместен не
