пару.
Я взял в карман эти чудесные таблетки, которые из ничего дают силы измотанному организму. Однако ни через 40 минут, ни через 4 часа я не дождался взрыва активности, хотя съел весь запас. Чудес не бывает. Загнанную лошадь не поднимет ни кнут, ни овес, ни ветеринар.
С кислородом (я поставил 1 литр) стало легче, но спуск продолжался вяло, так как оставалась главная сложность — заснеженные скалы при отсутствии кошек.
Когда мы подошли к месту, где следовало искать японские перила, я оказался в затруднении. Ночью после снегопада все выглядело незнакомо, и я не знал, куда податься. На наше счастье, в это время я услышал голоса. Ребята уже спускались. Я предложил Эдику подождать их. Он был в каком-то полубессознательном состоянии, но все же после нескольких обращений остановился и сел. Вскоре и Сережа нас заметил и стал кричать, чтобы мы не двигались. Ему показалось, что мы идем к пропасти. Но мы и без уговоров рады были посидеть, отдохнуть.
Дальше во всех сложных местах мы спускались по их перилам. Эдик шел медленно, тяжело, но шел сам. А вот руки его уже совсем не действовали, он не мог встегнуть карабин. Сережа и Миша всячески старались помочь, взяли на себя все операции с веревкой. Ребята работали быстро, четко и, как всегда, весело.
Ну давай, зашнуривай! — в своей обычной грубова то — шутливой манере крикнул Миша, пристегнув Эдика к очередным перилам. Может быть, он сказал не «зашнуривай», а «сыпься» или «поливай» — не помню. В общей, одно из тех словечек, которые кричат болельщики, подгоняя скалолазов на соревнованиях. К моему удивлению, Эдик обиделся и забурчал:
Что значит «зашнуривай»? Я тебе не «зашнуривай».
Молодые еще… Нас, стариков, надо беречь! Недознавки!
Что бы вы без нас делали? Вас еще учить и учить. И не кричи на меня. Вот я вернусь… Меня любят…
К счастью, Миша этого не слышал.
Я спускался последним и по перилам, и в тех местах, где связки шли независимо. Пройдя японские перила и вернувшись на Западный гребень, ребята решили отдать нам кошки. Путь предстоял Сравнительно простой, но длинный. Не имело смысла идти связкой по связке. А самостоятельно идти без кошек нам было тяжело. Особенно опасно мне, так как я спускался последним свободным лазанием и практически без страховки. К этому времени рукавицы мои были в дырах, а мороз, пожалуй, под 30°, поэтому руки окоченели, и я не мог бы сам надеть кошки. Оказывается, у Сережи Бершова с собой были запасные меховые рукавицы, но я не догадался спросить или хотя бы пожаловаться.
После того как ребята надели нам кошки, мы почти не пользовались их веревкой. Они шли впереди и выбирали маршрут. На скальных стенках мне очень мешал кислородный баллон, который идеально исполнял функции ботала. Ботало — толстое полено, которое подвешивается на шею теленку, чтобы он не убежал из стада. Казалось, что особой пользы от кислорода нет, и я ждал, когда же он кончится, чтобы бросить баллон. Время от времени я смотрел на манометр.
Слушай, здесь почти ничего не осталось. Можно снимать?
Ты 470? Еще на часик хватит.
После этого пошли простые места, и я забыл про баллон, приспособился. Через пару часов я глянул на индикатор подачи — в крайнем нижнем положении, посмотрел на манометр — ноль. Снял маску и вздохнул с облегчением. Она давно уже не помогала, а только затрудняла дыхание. С радостью скинул веревочку с баллоном. Маску и редуктор взяли в рюкзак, а я пошел совсем налегке. Это было очень кстати, потому что опять показались стеночки, требующие аккуратного лазания.
Вдруг стало темно. Зашла луна. Только теперь мы оценили, как нам повезло с лунным освещением. Спускаться в полной темноте, на ощупь — значит играть в жмурки с опасностью. Поэтому обычно ночью не спускаются, стараются пересидеть до рассвета, борясь с холодом. В такой борьбе на высоте человек, как правило, проигрывает. Но мы уже не боялись холодной ночевки: во-первых, до лагеря недалеко и путь несложный; во-вторых, до рассвета всего час.
Этот час я скребся совсем уже медленно, постоянно притормаживал Эдика, который так и норовил сдернуть меня с какой-нибудь стенки. Наверное, он плохо слышал мои команды через свой меховой шлем и капюшон пуховки…
Рассвело так же внезапно, как стемнело. Я узнал место стыка гребней. От Западного, где мы находились, влево вниз уходил наш контрфорс. Еще сотня метров пути. Близость финиша доконала меня. Спало нервное напряжение, на котором только и шел. Поплелся, присаживаясь в снег через каждые 10– 20 м.
Не знаю, сколько еще времени я мог бы идти. Не было ощущения, что вот-вот кончатся силы. Они давно уже кончились. Организм вошел в режим какого-то безразличного состояния, когда непонятно, то ли он будет работать бесконечно, как вечный двигатель, без притока внешней энергии, то ли внезапно откажет в совершенно непредвиденный момент. Казалось, что в палатку я вполз на самом последнем пределе. Но где этот последний предел? И что после него? Пожалуй, никогда за всю альпинистскую карьеру я не был так близок к концу. И до сих пор не могу толком понять, в чем причина, где ошибка…
В лагере V мы пробыли недолго. Поели, попили, почти не спали. Иванов и Ефимов, встретив нас и напоив, отправились на вершину. Сережа связался с Орловским. Эдику сделали уколы сосудорасширяющих. Нам обоим дали таблетки компламина. Хотя на руках и ногах пальцы у меня онемели, цвет их был нормальный; я знал, что они восстановятся через несколько дней, и отказался от уколов.
Меня не кололи, но добродушно подкалывали:
— Ну что, Бэл, пойдешь за рюкзачком?
Я еще продолжал упрямиться по инерции, однако чувствовал, что вряд ли соберусь с силами на такой подвиг — далековато и так хочется вниз.
Что у тебя там самое необходимое? — спросил Сережа Ефимов, уходя на вершину.
Смотри сам. Возьми что сможешь. Хотелось бы вернуть японскую аппаратуру — на память. И хотя бы несколько камешков. И главное — фотоаппарат и кассету из кинокамеры, а остальное — как захочешь.
Ребята дали нам поспать только пару часов. Надо было спешить.
Спускались плотной группой. Кислород я больше не применял с тех пор, как он кончился у меня еще ночью. Здесь его было мало, а я не настолько плохо себя чувствовал. Эдику дали полный баллон и поставили на 2 литра в минуту. Боялись, сможет ли он самостоятельно спускаться по перилам, но все обошлось — хотя и очень медленно, но он шел сам.
Он часто останавливался, просил переодеть его или поправить снаряжение, говорил что-то не всегда понятное. Я спускался последним, наблюдая за ним сверху; при длительных остановках я садился на какую- нибудь полочку и дремал по нескольку минут, пока Эдик и Сережа не освобождали мне следующую веревку. Шлось легко: все-таки вниз, в тепло, к тому же без груза и при хорошей погоде. А на солнце даже приятно, только клонило в сон — вторые сутки на ногах, да и ночь перед восхождением я почти не спал.
Когда Эдик миновал острые снежные гребешки, где даже перила в случае срыва не спасут от травмы, мы облегченно вздохнули. В IV лагере не задерживались, чтобы успеть в лагерь III засветло. Я успел, обогнав Эдика, пока он отдыхал на 8250. Он пришел, видимо, поздно. Когда — точно не знаю, так как я уже спал, дорвавшись наконец до этого великолепного занятия после 2 дней и 1 ночи непрерывной работы. По дороге встретились с двойкой Валиев-Хрищатый и как могли передали ей свой опыт восхождения. Казбек, в свою очередь, отдал Эдику отличные варежки из собачьей шерсти.
К утру 6 мая Эдик чувствовал себя уже значительно лучше. Меньше стонал, не просил капризным голосом: «Миша, погрей мне этот пальчик». Стало приходить сознание всего происшедшего, а может быть, и своей роли в этой драме.
Большое впечатление произвел на меня своим поведением Сережа Бершов. Он постоянно опекал Эдика, буквально нянчился с ним, как с ребенком, одевал и раздевал, кормил, выводил из палатки, выполнял все капризы. Я так не смог бы.
