нибудь тех, у кого можно будет спросить: за что?
С яростью повел автоматом по вставшим во весь рост бандитам. Нет, не котом в мешке я для них буду. Тигрычем останусь! Но ноги уносить надо, потому что не будет нынче свадьбы на нашей улице. Где Бауди?
Бауди возился с Орешко.
— Закрой тот скат, — послал он лейтенанта за гряду камней, разделивших высоту.
— Здесь я командую, — никак не мог взять в толк десантник, с какой стати он подчиняется гражданскому чеченцу. С таким подходом и вшивой медальки не заработаешь, не говоря уже об орденах.
— А я и не командую, — поднял руки Бауди. — Но прошу. Наше дело — спину капитану прикрыть, чтобы не почесали невзначай штык-ножами.
Орешко сжал губы, но поскакал от камня к камню на другую сторону высоты. И едва выбрал место меж двух островерхих каменных осколков, как показались чеченцы. Сразу — и много. Так много, что Олег понял — даже рожка не хватит свалить их разом. Его мгновенно прошиб пот и он, боясь выпустить боевиков из виду, начал пластаться назад, вдавливаться в горный склон, исчезать из этой жизни, растворяться в воздухе. Чеченцы горланили, махали руками, каждый был себе командиром, но — о счастье! — свернули с тропы и ушли в заросли. Шея обмякла, перестала держать голову и Орешко уткнулся лбом в камень. Чтобы в тот же миг почувствовать на своей вмиг вспотевшей спине ствол автомата.
— Это я, — дошел до него голос Бауди, прилегшего рядом. — Что у тебя?
Ни возмутиться, ни выругаться сил не было. Ответил как нашкодивший школьник классному руководителю:
— Н…ничего. Пока тихо.
— Должны уже появиться. А бледный чего?
— Горы. С непривычки. Да и ты сзади, как кошка.
— Хорошо, что я. Ты не обижайся, мне твои погоны и ордена не нужны. Я свой дом от плесени очищаю, а за это наград не надо. Гляди в оба.
Не просил — приказал. И Орешко впервые не возразил, он принял верховодство опыта над званием. И хотел теперь только одного — выбраться из этой заварушки, остаться в живых, приехать домой и к Ларисе. И чтобы ушла банда. Чтобы увел, а точнее, вывел их самих отсюда капитан Петров…
Бауди, оглядываясь, начал отступать назад, но в это время за его спиной открылась ожесточенная стрельба. Чеченец напрягся, хищником оглядел горы, примеряя место, где могли пройти отряды боевиков. Орешко осел под валуны, и Бауди, более не таясь, побежал вниз, к тропе, желтым изгибом коснувшейся склона и вновь укрывшейся в зарослях. Там подхватил с земли окурок, прислонил к нему палец, ожегся и бросил взгляд на лейтенанта. Орешко попытался сделать вид, что не понимает гнева чеченца, но тот и не думал спорить. Одним рывком оказался рядом.
— Сколько их было? Сколько, я спрашиваю?
— Много, — выдавил Костя. — Я не успел, они…
— Будем считать, что ты ничего не видел, — вдруг бросил спасательный круг переводчик. Вскинул автомат, поправил разгрузочный жилет-лифчик, увешанный боеприпасами и перевязочными пакетами. — Но ситуацию спасать надо. За мной.
Но не лохи, ох, не лохи были боевики, который год не выпускавшие из рук оружие. Как не гоношились, не считали себя хозяевами положения, отходы свои прикрывали и вперед без разведки не совались.
Не успели Орешко и Бауди перебежать через высотку наперерез банде, из зарослей застрочил автомат. Свой, родной, Калашникова. И пули прожгли воздух над головой тоже свои, наверняка в Туле выточенные. С оружием в Чечне все шло на букву «г», как бурчал начальник артвооружения, выдавая боеприпасы на выход. Подразумевал при этом Гайдара и Грачева, в свое время оставивших Дудаеву целые склады оружия. Для борьбы с коммунистами и на поддержку демократии. Теперь получается, что вся Россия — коммунисты, а Чечня — оплот демократии? Сюда бы их, таких добреньких и мудрых. Или лучше не надо, Гайдар поставил страну на колени, Грачев уже посылал войска под Новый год брать Грозный и положил сотни, если не тысячи бойцов…
Сейчас под камни всего двух разведчиков уложил оставленный в засаде какой-нибудь пацан. Бауди нырком успел пролететь в мертвую зону, а когда не дождался лейтенанта, в раздражении оглянулся.
Десантник, схватившись за живот, катался средь камней. Достала, родная, достала, остроносая. Не пожелала расшибить лоб о камни, отыскала для себя мягкую и теплую цель, с удовольствием пробила легкую для себя преграду из кожи, завертелась от нежданного счастья внутри тела, клочками сена разрывая и разбрасывая то лишнее, что мешало устроить берлогу. И кто же придумал-то сделать ей смещенный центр тяжести? Так бы, по старинке, прилетела, впилась, даже застряла — ну и сиди тихонько, жди своего часа, пока появится доктор. Звякни потом о дно лотка, останься сувенирным подарком детям и внукам. Нет же, и берлоги ей мало, и надо в одном месте войти, а в другом — обязательно вырваться, разрывая тело в клочья. Нельзя сейчас ловить на себя пули. Плохо от этого. Больно. Смертельно больно.
— Я сейчас, — крикнул Бауди.
Но «сейчас» не получилось: близнецы-подружки удачливой пули прошили весь склон, разделявший разведчиков. Так цыганки ограждают свою товарку, которая уже начала воровской торг с попавшим на удочку простаком…
— Сейчас, сейчас, — шептал уже больше для себя Бауди, перемещаясь вдоль зоны обстрела и выискивая в ней хоть малюсенькую брешь, всего лишь узенькую щелочку, в которую можно будет протиснуть свое худое тело.
Но он не успевал. Пусть и редкими, но цепочками по пять человек к раненому перемещались боевики. Едва увидев их то появляющиеся, то исчезающие в мареве черные головы с зелеными лентами по лбу, Орешко, забыв о пульсирующей, захлебывающейся собственной кровью ране, потянулся к оружию. Пальцы хватали лишь камни, колючие ветки, но сталь, гладкая родная и надежная сталь автомата исчезла, она потерялась сразу же, едва он выпустил ее из рук, когда катался от дикой боли. Пули — цыганки- сволочи, не только разрывают свою жертву, они заставляют разжимать пальцы, держащие оружие, принуждают забывать противника и заниматься только болью, которую они причинили. Этим страшны, а не смещенным центром тяжести…
Боевики разглядели их, находившихся отдельно: солдата и его автомат. Или офицера и автомат. А чтобы не ошибиться в погонах — раненого федерала и его оружие, испуганно сжавшееся, замершее на солнцепеке в нескольких метрах от хозяина. Только что заставлявшее десятки людей плясать под свою дуду, царствуя, повелевая, принуждая становится перед собой на колени или даже падать ниц, оно, выпушенное из рук, вдруг само сделалось беспомощным, умоляющем о пощаде. Куском железа, пусть и выточенном по лекалам самых известных оружейных кутюрье.
Вскинулось другое оружие. Изготовленное по тем же самым образцам, из того же самого материала, но находившееся в других руках. А значит, тоже ставшее противником — оружие в бою не признает ни пола, ни званий, ни друзей, ни врагов. Псом служит тому и женщиной признает только того, кто возьмет на руки.
Поднявший автомат молоденький боевик, которому и форма еще была велика, и которому доверили-то выстрелить по раненому скорее всего потому, чтобы превратить из волчонка в настоящего волка, чтобы замарать кровью и прописать навек в отряде, целился долго. И дождался своего.
Меня.
Мне хватило этих секунд промедления, чтобы, выскочив на опушку, увидеть и Орешко, и снайпера. Не целясь — если не попаду, так напугаю, — плеснул остатками живительной огненной влаги из рожка. С какой-то дури в магазин затесался трассирующий патрон, он и показал, как наискосок прошило широченную, с чужого плеча форму боевика. Плотно прошило, потому что даже в этом мешковатом балахоне пули нашли для себя цель и усладу, опрокинули худое тельце, и оно, в точности повторяя извивы русского офицера, принялось искать себе место на Земле и во Вселенной, где нет боли.
Трассер с потрохами выдал и меня. Точнее место, откуда были произведены выстрелы. И хотя я успел отпрыгнуть в сторону, головы поднять не мог несколько секунд, наивно, бесполезно, глупо, но
