Американская пастораль

— У нее острые проблемы.

— Господи! Разве отец не имеет отношения к проблемам своей дочери?

— Имеет. И огромное. Вот почему я не могла… Я ведь считала, что у вас случилось что-то ужасное.

— Что-то ужасное случилось с магазином.

— Но видел бы ты ее. Она так чудовищно растолстела!

— Видел бы я ее? А где она, по-твоему, жила? И ты должна была немедленно связаться с родителями, а не позволить девочке бежать куда глаза глядят. Она нуждалась во мне больше, чем когда-либо. Нуждалась в своем отце. Хочешь сказать, что она в нем совсем не нуждалась? Ты сделала ужасную ошибку. Надеюсь, ты это знаешь. Это была ужасная, ужасная ошибка.

— Но что бы ты для нее сделал? Что кто угодно другой мог сделать?

— Я заслуживал того, чтобы мне сообщили. Я имел право знать. Она несовершеннолетняя. Она моя дочь. Ты должна была сообщить мне.

— Мой первый долг был по отношению к ней. Это была моя пациентка.

— Она уже не была твоей пациенткой.

— Но прежде была. И очень необычной пациенткой. Она во многом продвинулась. Мои главные обязательства были по отношению к ней. Ее доверие нельзя было обманывать. Она уже была пострадавшей.

— Ушам своим не верю.

— Это прописано в законе.

— В каком законе?

— В законе, запрещающем злоупотреблять доверием пациента.

— Но есть и другой закон, идиотка. Закон, запрещающий убивать. Ее разыскивала полиция.

— Не говори о ней в таком тоне. Конечно, она должна была прятаться. А как иначе? Я допускала, что она сама сдастся в руки правосудия. Но сделает это позже. И так, как сочтет нужным.

— А я? А ее мать?

— Мысль о тебе убивала.

— Мы постоянно виделись в течение четырех месяцев. Она убивала тебя каждый день?

— В каждую нашу встречу я гадала, изменится ли что-то, если ты будешь знать. Но я не видела, что может измениться. Моя откровенность не принесла бы никаких перемен. Ты и так был уже сломлен.

— Ты просто бесчеловечная сука.

— Мне было ничего не придумать. Она попросила меня молчать. Попросила меня доверять ей.

— Не понимаю, как можно было дойти до такой слепоты. Как можно было пойти на поводу у девочки с явно искалеченной психикой.

— Я понимаю, как тебе трудно. Все это не укладывается в голове, но стараться повесить вину на меня, делать вид, что какие-то мои действия могли что-либо изменить… ничего бы они не изменили, ни в ее жизни, ни в твоей. Она убежала. Вернуть ее было немыслимо. Она изменилась, стала совсем другой. В ее жизни случилась беда. Я не видела смысла в ее возвращении. Она была такой толстой.

— Уймись! Это какое имеет значение?

— Я подумала: и эта полнота, и эта ярость показывают, что дома очень неблагополучно.

— И виноват в этом я.

— Нет, так я не подумала. У всех у нас семьи. И неблагополучия обычны в семьях.

— В связи с чем ты решилась отпустить шестнадцатилетнюю девочку, только что совершившую убийство. Одну. Без всякой поддержки. Без понимания, что с ней случится.

— Ты говоришь о ней так, словно она беззащитна.

— Да, она беззащитна. И всегда была беззащитной.

— Взрыв дома начисто зачеркнул прошлое. Я обманула бы ее доверие, и к чему это привело бы?

— К тому, что я был бы с ней. Защищал бы ее от случившегося. Ты ведь не знаешь, до чего она дошла. Не видела ее сегодня, а я видел. Она совершенно свихнулась. Шейла, я видел ее сегодня. Она больше не толстая. Она скелет. Скелет, закутанный в тряпье. Живет в нью-аркской комнатенке в совершенно немыслимых условиях. Ее жизнь невозможно описать словами. Если бы ты не промолчала, все было бы иным.

— Не состоялся бы наш роман — вот и вся разница. Конечно, я понимала, что ты почувствуешь себя оскорбленным.

— Чем?

— Тем, что я ее видела. Зачем было заново поднимать это? Я ведь не знала, куда она делась. У меня не было никаких сведений. Вот и все. Безумна она не была. Расстроена. Зла. Но не безумна.

— Разве взорвать магазин — не безумие? Не безумие смастерить бомбу и подложить ее в почтовый отсек магазина?

— У меня дома никаких признаков безумия не наблюдалось.

— Но она уже проявила безумие. И ты знала, что она проявила безумие. Может, она ушла, чтобы убить еще кого-нибудь? Как можно было взять на себя такую ответственность? И знаешь, Шейла, она так и сделала. Да, сделала. Убила еще троих. Каково?

— Ты говоришь это, чтобы сделать мне больно.

— Я говорю тебе правду. Она убила еще троих. Ты могла бы предотвратить это.

— Ты меня мучаешь. Нарочно стараешься сделать больно.

— Она убила еще троих!

И вот тут он сдернул со стенки Графа и швырнул его на пол, прямо к ее ногам. Но ее это не обескуражило — наоборот, помогло снова взять себя в руки. Снова обретя свой привычный имидж, она не только не пришла в ярость, но даже никак не отреагировала на эту выходку, а молча, с достоинством повернулась и вышла из комнаты.

— Что можно было для нее сделать? — причитал он, ползая на коленках и собирая осколки в стоящую возле стола мусорную корзину. — Что можно было сделать для нее? Что вообще можно сделать для кого-то? Ничего. Ей было шестнадцать. Шестнадцать лет и свихнутые мозги. Она нуждалась в помощи взрослых. Это была моя дочь. Она взорвала дом. Она была невменяема. Ты не имела права отпустить ее!

Он снова повесил над столом лишившегося стеклянного покрытия неподвижного Графа и, ощущая доносившийся издалека гул что-то обсуждавших голосов как призыв выполнить свое предназначение, выбрался из тех диких джунглей, в которых только что пребывал, и вернулся к благопристойной и хорошо отрежиссированной комедии званого обеда. Участие в званом обеде — только это теперь и могло помочь удержаться в форме. Теперь, когда вся его жизнь стремительно катилась к катастрофе, званый обед был единственным, за что он еще мог ухватиться.

И неся в себе груз не поддающегося пониманию, он, как и должно, вернулся на освещенную свечами террасу.

Там еще раз переменили тарелки; салат был уже съеден, и подан десерт: свежий торт с клубникой и ревенем от Макферсона. Гости, заметил Швед, перегруппировались. Оркатт, успешно прячущий всю свою омерзительность под гавайской рубашкой и малиновыми брюками, подсел к супругам Уманофф, и теперь, когда разговор не касался уже «Глубокой глотки», они задушевно беседовали и смеялись. На самом деле истинной темой обсуждения «Глубокая глотка» не была и прежде. Обсуждая ее, все подспудно касались куда более страшных и недопустимых предметов — темы Мерри, Шейлы, Шелли, Доун и Оркатта, распутства, обмана и предательства в кругу добрых соседей и друзей, жестокости. Насмешка над гуманностью, возможность попрания любых норм этики — вот что было темой сегодняшнего разговора.

Мать Шведа подсела к Доун, которая разговаривала с Зальцманами, отца и Джесси не было.

— Что-нибудь важное? — спросила Доун.

— Чех. Из консульства. Сообщил сведения, о которых я спрашивал. Где отец?

Ему показалось, что она сейчас скажет «умер», но она только обвела глазами стол и, произнеся «не знаю», снова вернулась к разговору с Шелли и Шейлой.