Дома дядя Хаим ждал сына во всеоружии: он сказал, что Хеши сам вынудил его пойти на это; что Гарольд сам накликал беду на свою упрямую, глупую голову, и потому дяде Хаиму пришлось пойти на крайние меры, чтобы отвести эту беду. Вскоре сверху донесся такой грохот, словно на Ньюарк упала фугасная бомба: Хеши выскочил из квартиры, изрыгая проклятия, промчался по лестнице, пролетел мимо нашей двери, метнулся в подвал…
Когда на верхней ступеньке лестницы, ведущей в подвал, возник силуэт моего дяди, Хеши замахнулся и на него бутылкой, грозя запустить ему стеклотарой прямо в физиономию, если тот посмеет сделать хотя бы еще один шаг. Дядя Хаим пропустил угрозу мимо ушей и принялся гоняться за сыном. Хеши петлял меж колосников и стиральных машин, по-прежнему потрясая бутылкой «Скуизи». Однако мой дядя загнал его в угол, припечатал к полу и удерживал в таком положении до тех пор, пока у Хеши не иссяк весь запас ругательств — удерживал его (как гласит семейная легенда Портных) пятнадцать минут, пока на длинных голливудских ресницах Хеши не задрожали слезинки, и он, наконец, покорился. Портные не из тех, кто сдается без боя.
Оказывается, в то утро, когда Хеши был на соревнованиях, дядя Хаим позвонил Алисе Дембовски (они жили в цокольном этаже дома на Голдсмит-авеню, в котором служил швейцаром Дембовски-отец), и сказал, что хотел бы встретиться с ней в полдень у озера в парке Викуахик; что это очень срочно, поскольку речь идет о здоровье Гарольда — он, дядя Хаим, не может говорить об этом по телефону, поскольку даже миссис Портная не до конца в курсе дел. В парке он пригласил эту худющую блондинку сесть на переднее сиденье его автомобиля, поднял все стекла, чтобы никто не слышал, и поведал Алисе о том, что сын его неизлечимо болен, что у него что-то с кровью, но бедный мальчик об этом пока не знает. Такая вот история, плохая кровь, выводы делай сама… Доктор сказал, что Гарольду нельзя жениться — никогда. Никто не знает, сколько лет еще отпущено Гарольду, но мистер Портной не хотел бы сознательно обрекать на грядущие страдания такую невинную молодую девушку, как Алиса. Чтобы хоть как-то смягчить удар, он хотел бы сделать ей небольшой подарок, которым Алиса может воспользоваться по своему усмотрению — кто знает, вдруг это позволит ей найти кого-нибудь другого… И дядя вытащил из кармана конверт с пятью двадцатидолларовыми банкнотами. И перепуганная глупышка Алиса Дембовски взяла тот конверт. Подтвердив тем самым то, в чем с самого начала были уверены все, кроме Хеши (и меня): полька вынашивала план, заключавшийся в охмурении Хеши ради денег его отца, и в последующем его разорении.
Когда Хеши убили на войне, вся эта публика не нашла ничего лучшего, как смягчить горе тети Клары и дяди Хаима пронзительными словами утешения:
— По крайней мере, он не оставил вас с невесткой-шиксой. По крайней мере, он не оставил вам внуков-гоев.
Конец Хеши и его истории.
emp
Даже если я считаю себя настолько важной шишкой, что не могу соизволить зайти на пятнадцать минут в синагогу, — а это ведь все, о чем он меня просит, — то выказать элементарное уважение и не превращать себя, всю семью и мое вероисповедание в посмешище я просто обязан. И потому должен немедленно переодеться — хотя бы раз в год — в приличествующую праздничному дню одежду.
— Прошу прощения, — бормочу я, повернувшись к отцу спиной (как водится), — но то, что это — ваша религия, еще не означает того, что это и моя религия.
— Что ты сказал? Повернитесь-ка лицом к собеседнику, мистер. Я хочу удостоиться чести получить ответ лицом к лицу.
— У меня нет религии, — говорю я, любезно оборачиваясь примерно на полградуса.
— У тебя нет религии, да?
— Я не могу.
— А почему? Ты что, какой-то особенный? Смотри на меня! Ты у нас какой-то особенный, да?!
— Я не верю в Бога.
— Сними с себя эту спецовку, Алекс, и надень что-нибудь пристойное.
— Это не спецовка. Это «Левис».
— Сегодня — Рош Хашана, Алекс, и для меня твоя одежда — рабочий комбинезон. Иди сюда, надень галстук, пиджак, брюки, чистую рубашку, и постарайся выглядеть сегодня как человеческое существо. И туфли, мистер, кожаные туфли.
— Рубашка моя
— Ох, свалитесь вы с коня, мистер Шишка. Тебе четырнадцать лет, и поверь мне, ты еще не знаешь очень многого. Сними сейчас же эти мокасины! Кого, черт возьми, ты изображаешь? Индейца, что ли?!
— Послушай, я не верю в Бога и в иудаизм. Вообще ни в какую религию. Все это ложь.
— Ну да, конечно…
— И я не собираюсь делать вид, что этот праздник что-то значит для меня, когда он ничего не значит! Я все сказал!
— Может, религиозные праздники ничего не значат для тебя потому, что ты ничего о них не знаешь, мистер Большая Шишка? Что ты знаешь о Рош Хашана? Один факт? Может, два? Что ты знаешь об истории иудеев? Какое ты имеешь право называть религию, которая устраивала людей помудрее и постарше тебя на протяжении двух тысяч лет, — какое ты имеешь право называть ложью эту историю страданий и боли?!
— Бога нет и не было никогда, а потому, уж извините, из моего словарного запаса для обозначения подобных вещей более всего подходит слово «ложь».
— Тогда кто же создал Вселенную, Алекс? — спрашивает отец презрительно. — «Она просто возникла». Ты это хочешь сказать, да?!
— Алекс, — вмешивается моя сестра, — папа всего лишь хочет сказать, что если ты не хочешь идти с ним, то хотя бы переоденься…
— Но зачем?! — ору я. — Ради того, чего никогда не было?! Почему бы вам не попросить меня переодеться ради какого-нибудь бродячего кота или дерева, например?
— Но ты не ответил мне, мистер Образованный Умник! — напоминает отец. — Ты не увиливай от ответа. Кто создал Вселенную? И людей? Никто?!
— Вот именно! Никто!
— Ну конечно! — саркастически усмехается отец. — Великолепно. Слава Богу, что я не закончил школу, если там учат подобной ерунде!
— Алекс, — опять вмешивается сестра. Говорит она мягко, тихо — ибо ее уже сломали, — может быть, если ты просто наденешь другие туфли…
— Ханна, ты такая же, как он! Ничем не лучше! Если Бога нет, то чем помогут мои туфли?!
— Раз в году попросишь его о чем-то — а он, видите ли, выше этого. Вот каков твой брат, Ханна, вот все его уважение, вся его любовь… — причитает папа.
— Папочка, он хороший мальчик. Он уважает тебя, он любит тебя…
— А как насчет еврейского народа? — начинает орать и размахивать руками отец, надеясь, что таким образом он сможет удержаться от слез — потому что стоит в нашем доме произнести слово «любовь», как у всех глаза на мокром месте. — Еврейский народ он уважает? Примерно так же, как он уважает меня, как… как…
Отец вдруг начинает шипеть. Он обрушивается на меня, осененный новой блестящей мыслью, и шипит:
— Вот что скажи мне, образованный мой сынок: а ты знаешь Талмуд? Ты знаешь историю? Раз-два- три, прошел через обряд бар-мицвы, и на этом все твое религиозное образование закончилось. Знаешь ли ты о том, что люди посвящали всю свою жизнь изучению иудейской религии, и умирали, так и не постигнув ее до конца? Скажи мне, четырнадцатилетний отрок, отказывающийся быть евреем, — знаешь ли ты хоть
