Болезнь Портного

несправедливости и эксплуатации, от унижений бедности и невежества всех людей, которые отныне для меня являются (аж мурашки по коже) Народом.

emp

Я просто окоченел от страха. Я боюсь этой девки, я боюсь сифилиса! Я боюсь ее отца и его дружков! Я боюсь ее брата с огромными кулачищами! (Даже несмотря на то, что Смолка пытался убедить меня — нет, это невероятно, на это не способны даже гои, — будто и отец, и брат Бабблз знают, что она шлюха, и им на это наплевать.) Я боюсь, что под окном кухни из которого собираюсь выпрыгнуть, как только на лестнице послышатся чьи-нибудь шаги, — может оказаться железная ограда, увенчанная острыми кольями, и я проткну себя насквозь. Конечно, на самом деле такая ограда идет вокруг католического приюта для сирот, что на Лайонз-авеню, но я сейчас нахожусь в состоянии, близком к коме. У меня кружится голова, меня подташнивает, словно я давно не ел. Кажется, у меня уже начались галлюцинации: я вижу фотографию в «Ньюарк Ньюс», на которой изображены металлическая ограда и тая лужа крови на тротуаре. И заголовок, который не сможет пережить моя семья «СЫН СТРАХОВОГО АГЕНТА ПОГИБ НАНИЗАВ СЕБЯ НА ЖЕЛЕЗНЫЕ КОЛЬЯ ОГРАДЫ».

Пока я стучу зубами от страха, замерзая в своем иглу, Мандель наоборот, исходит потом. Запах негритянского пота вызывает во мне сострадание, вдохновляет, меня на «прозо-поэзию», но запах пота Манделя доставляет мне гораздо меньше удовольствия. «Меня от него тошнит» (как говаривает моя мама), что, впрочем, не мешает Манделю воздействовать на меня почти столь же гипнотически, как Смолка. Ему тоже шестнадцать и он тоже еврей, но на этом все наше сходство заканчивается: у Манделя прическа «утиный хвост», бакенбарды — вернее бачки — до нижней челюсти, он носит пиджаки с одной пуговицей, остроносые черные штиблеты и воротники а-ля Билли Экстайн — причем у Манделя они больше, чем у самого Билли Экстайна! И при этом он еврей! Невероятно! Учитель в школе как-то раз сказал нам, что у Манделя интеллектуальный коэффициент гения, но он, несмотря на это, предпочитает кататься на краденых машинах, курить сигары и блевать, напившись пива. Представляете? Еврейский мальчик! Кроме того, Арнольд Мандель — активный участник сеансов коллективной дрочки, которые проводятся за занавешенными окнами гостиной Смолки после уроков, когда оба старших Смолки горбатятся в портняжной мастерской. Я слышал об этих оргиях, но по-прежнему (несмотря на собственный онанизм, эксгибиционизм, вуайеризм — не говоря уже о фетишизме) не могу и не хочу в это поверить: пятеро парней садятся в кружок на полу и по сигналу Смолки начинают дрочить что есть мочи— кто первым кончит, тот срывает весь банк — по доллару с рыла.

Ну и свиньи.

Единственное объяснение поведению Манделя я нахожу в том, что он остался без отца в десять лет. Именно это обстоятельство и гипнотизирует меня в первую очередь: Мандель — безотцовщина.

А какие достоинства я нахожу в Смолке? В чем причина его дерзости? У него — работающая мама. Моя собственная мать, как вы помните, занята патрулированием шести комнат нашей квартиры — так партизанская армия обычно прочесывает леса. У меня в доме нет такого шкафа или выдвижного ящика, содержимое которого не было бы «сфотографировано» мамой. Мать же Смолки весь день шьет, притулившись в уголке его отцовской лавки. И потому, вернувшись вечером, домой, она естественно уже не в силах рыскать по дому со счетчиком Гейгера в поисках собранной ее сыном коллекции пикантных французских штучек от которых волосы встают дыбом. Смолки, как вы уже догадались не столь богаты, как мы — и в этом наше главное различие. Мать, которой приходится работать, у которой нет дома жалюзи… Да, этим, конечно же, объясняется все: и то, почему Смолка ходит плавать в бассейн, и то, почему он норовит ухватить тебя за член. Он питается кексами и полагается в жизни на собственные мозги. Я ем горячие завтраки и только и знаю, что подавлять свои желания. Вы только поймите меня правильно (хотя вряд ли возможно, чтобы вы истолковали мой рассказ превратно): что может сравниться с ощущением, которое испытываешь, возвращаясь домой в зимнюю пургу — когда, отряхивая на пороге пальто и счищая грязь с ботинок, ты уже слышишь, как лопочет радио на кухне, и улавливаешь чудный аромат томатного супа, разогревающегося на плите? Что может сравниться со свежевыстиранной и свежевыглаженной пижамой — а она выстирана и выглажена всегда! Что может сравниться с запахом полированной мебели в спальне? Разве мне понравилось бы, что мое нижнее белье посерело и лежит на полке в шкафу скомканное и неглаженное — как у Смолки? Конечно, нет. А как насчет дырявых носков, как насчет того, что никто не напоит тебя горячим медовым напитком, когда ты лежишь с воспаленным горлом?

А как бы я отнесся к Бабблз Джирарди, если бы она заявилась ко мне домой посреди дня, и принялась дрочить мой член, как она не раз поступала со Смолкой?

emp

Кстати, вот вам ирония судьбы. Иду я прошлой весной по Уорт-стрит, и кого же я вижу? Нашего любителя коллективной дрочки, мистера Манделя собственной персоной. В руках у него коробка, набитая скрепами, суппортами и прочими железками. И знаете — я был совершенно ошеломлен, увидев его живым и здоровым. Я до сих пор не до конца в это верю. Как и в то, что он женился и теперь живет вместе с супругой и двумя детьми в собственном доме. В Мейплвуде, штат Нью-Джерси. Мандель живой, и у него член размером с садовый шланг. И во дворе собственного дома он жарит барбекю. Мандель, который из благоговейного трепета перед Пупо Кампо и Тито Вальдесом, в первый же день после окончания школы заявился и городской совет и официально изменил свое имя Арнольд на Бабалу! Мандель, который поглощал по шесть бутылок пива за один присест! Какое-то чудо! Этого не может быть! Как ему удалось избежать кары? Мандель, которого то и дело выгоняли из школы, который изнывал от безделья на углу Ченселлор и Лесли, который громоздился над своими барабанами словно какой-нибудь мексиканец, который ходил под небесами с патлами «утиный хвост» — как же эти небеса не разверзлись над ним и не поразили его насмерть? А теперь ему тридцать три, как и мне, и он работает торговым агентом у своего тестя, который владеет магазином хирургического инструмента на Маркет-стрит в Ньюарке.

— А ты чем занимаешься? — спрашивает он. — Чем зарабатываешь на хлеб насущный?

Неужели он не знает? Может, родители забыли включить его в список людей, которым следует рассылать письма? Разве есть еще человек, который не знает о том, что я — самый высоконравственный человек в Нью-Йорке, воплощенная добродетель и гуманность? Разве он не в курсе, что я зарабатываю на хлеб насущный тем, что я хороший?

— Я на государственной гражданской службе, — отвечаю Манделю показывая на дом номер 30 по Уорт-стрит. Мистер Скромность.

— Видишься с кем-нибудь из ребят? — спрашивает Бабалу. — Женился уже?

— Нет. Нет еще.

За фасадом из толстых щек и двойного подбородка просыпается прежний хитрый латиноамериканец:

— Как же ты без пизды обходишься?

— У меня есть подружки, Арни. И я еще не разучился дрочить.

«Ошибка», — спохватываюсь я. Ошибка. А если он проговорится, если сообщит об этом в «Дейли Ньюс»? ВЫСОКОПОСТАВЛЕННЫЙ ЧИНОВНИК ОКАЗАЛСЯ ЛИЦЕМЕРОМ, и продолжает жить в грехе, сообщает его старинный школьный приятель.

Заголовки. Всюду заголовки, разоблачающие меня, выставляющие мои грязные тайны на обозрение шокированного и осуждающего мира

— Кстати, помнишь Риту Джирарди? — говорит Бабалу. — Ту, что отсосала у нас троих?

— А что с ней? — потише ты, Бабалу, ради Бога. — Что с ней?

— А ты разве не читал в «Ньюс»?

— В каких «Ньюс»?

— В «Ньюарк Ньюс».

— Да я уже давно не читаю ньюаркских газет. Что с ней случилось?

— Ее убили. В баре на Готорн-стрит. Она была там с каким-то черномазым, а потом туда заявился другой черномазый и пристрелил их обоих. Как тебе это? Эти сраные черномазые..

— Ни хрена себе… — я действительно расстроился. — Слушай, Бабалу, а что со Смолкой?

— Не знаю, — говорит Бабалу. — Говорят, он вроде стал профессором.