Болезнь Портного

многочасовыми визитами в салон Кеннета. Как переменится моя жизнь! Я стану новым человеком! С этой женщиной!»

Ночь она собиралась провести прямо на обочине, в спальном мешке. Она уехала из лагеря на выходные, решив попутешествовать на те несколько фунтов, которые ее родители подарили ей на день рождения. Наоми сказала мне, что более фанатичные ее друзья ни за что бы не приняли такой подарок и осудили бы ее за такой поступок. Она весьма позабавила меня, рассказав о жестокой дискуссии, которая развернулась в киббуце, где она жила с родителями, — еще в те времена, когда была совсем маленькой. Дело в том, что у некоторых обитателей киббуца имелись наручные часы, а у других часов не было. И тогда, после нескольких бурных собраний, члены киббуцы решили, что через каждые три месяца все будут меняться часами.

Практически весь день — с утра в машине, потом за обедом, а вечером во время прогулки вдоль стены, огораживающей гавань Акко, — практически весь день я рассказывал ей о себе. Потом, ближе к ночи, поинтересовался, не поедет ли она со мной в Хайфу. Я угощу ее коктейлем в отеле. Она ответила, что поедет, поскольку ей надо многое сказать мне. Она хочет поделиться своими соображениями по поводу моей жизни. Мне сразу захотелось поцеловать ее, но я сдержался: а вдруг я и в самом деле подцепил какую- нибудь болезнь от итальянки? Я ведь до сих пор так и не побывал у врача — отчасти потому, что мне не хотелось рассказывать незнакомому человеку о моих связях со шлюхами, но главным образом из-за того, что никаких симптомов венерической болезни у меня все-таки не было. Конечно, со мной все в порядке, и мне не нужен врач. Тем не менее, я удержался от того, чтобы поцеловать ее истинно социалистические губы.

— Американское общество, — сказала Наоми, сбрасывая на пол рюкзак и спальный мешок. Свою лекцию она начала еще на подъезде к Хайфе: — Американское общество не только дозволяет нечестные отношения между людьми, но и поощряет их. Разве это можно отрицать? Конечно, нет. Американская общественная система потакает всем низменным инстинктам человека. Американское общество культивирует в своих гражданах дух соперничества, зависть и ревность. Американцы меряют успех и счастье деньгами, имуществом, собственностью. А тем временем, — продолжает она, усаживаясь со скрещенными ногами на кровать, — тем временем огромные слои американского общества лишены самых элементарных вещей, необходимых для пристойного существования. Разве не так? Все потому, что ваше общество зиждется на эксплуатации, несправедливости и унижении человеческого достоинства. Следовательно, Алекс, — говорит Наоми тоном строгой учительницы, делающей замечание нерадивому ученику, — следовательно, в вашей стране не может быть даже намека на подлинное равенство. И ты вынужден будешь согласиться со мной, если ты честен. Вот, скажем, те твои слушания по делу о телевизионных викторинах. Чего ты этим добился? Ровным счетом ничего. Ты вскрыл коррумпированность определенных индивидуумов. Но на систему, которая взрастила этих коррупционеров, твое расследование не оказало ни малейшего эффекта. Система даже не шелохнулась. А почему? Да потому, Алекс, — ну вот, начинается — потому, что ты коррумпирован не менее Чарлза Ван Хорна. (Ну почему ты не идеальный?) Ты не враг системы. Ты даже не из тех, кто бросает этой системе вызов. Ты — один из охранников этой системы, наемный работник, ты ее сообщник. Извини, но я должна сказать тебе правду: ты думаешь, что служишь справедливости, а на самом деле ты — лакей буржуазии. Неотъемлемыми чертами вашего общества являются эксплуатация, несправедливость, жестокость, бесчеловечность, игнорирование человеческих ценностей. А ты лишь приукрашиваешь американское общество, создавая видимость того, что вашей системе присущи справедливое отношение к людям и уважение их прав. А этого нет!..

— Знаешь, Алекс, — о, Господи, что там еще? — знаешь, почему меня совершенно не тревожит тот факт, что кто-то носит часы? Знаешь, почему я спокойно принимаю в подарок от родителей пять фунтов? Потому что знаю: неотъемлемой — ты понимаешь, неотъемлемой… — да, я понимаю! Так уж вышло, что английский — мой родной язык! — …чертой, врожденной чертой нашего общества (добровольным членом которого я являюсь — добровольным!) является человечность и справедливость. Поскольку коммуна владеет средствами производства, поскольку все твои нужды удовлетворяет коммуна, поскольку ни один из членов не имеет возможности скопить столько средств, чтобы использовать труд батрака, — то ни один из членов коммуны ничем не выше своего собрата. То есть все равны. И это главное.

— Наоми, я люблю тебя.

Большие карие глаза идеалистки превращаются в узкие щелочки:

— Как это ты меня «любишь»? Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу жениться на тебе.

Ба-бах! Она рывком вскакивает с кровати. Жалко мне этого сирийского террориста, который попытается застигнуть ее врасплох!

— Что с тобой? Ты находишь это смешным?

— Будь моей женой. Матерью моих детей. У каждого придурка с занавешенными окнами есть дети. Почему же их не может быть у меня. Как-никак, я продолжатель рода.

— Ты выпил слишком много пива. Пожалуй, я пойду…

— Не уходи! — и я снова говорю этой девушке, с которой едва знаком, и которая мне не нравится, что я ее люблю. — Я люблю тебя!

О, Господи, аж дрожь по телу!

И я запираю дверь, чтобы она не ушла. Я умоляю ее не ночевать на каком-нибудь холодном пляже. Глупо ночевать под открытым небом, когда в номере «Хилтона» стоит роскошная двуспальная кровать:

— Я вовсе не хочу превращать тебя в буржуа, Наоми. Если кровать кажется тебе слишком роскошной, то мы можем заняться любовью на полу.

— Ты хочешь, чтобы я вступила в половую связь? — переспрашивает она. — С тобой?!

— Да! Со мной! С еще тепленьким представителем несправедливого общества! С сообщиком! Да! С несовершенным Портным!

— Мистер Портной, простите меня, но если ваши глупые шутки имели целью…

Тут я заваливаю ее на постель, хватаю за грудь… и отлетаю к стене после мощнейшего удара головой в челюсть.

— Черт побери! Где тебя этому научили? В армии, что ли?

— Да.

Я плюхаюсь на стул:

— Нашли, чему учить девок.

— Знаешь, — говорит она абсолютно бесстрастно. — С гобой явно что-то не в порядке.

— Конечно, не в порядке! Губа вот кровоточит!

— Ты самый несчастный человек из всех, кого я знаю. Ты как ребенок.

— Нет! Неправда…

Но она, не дав мне даже рта раскрыть и отметя прочь все мои попытки объясниться, начинает новую лекцию:

— Почему ты осуждаешь свою жизнь? В этом нет никакого смысла. Похоже, ты испытываешь удовлетворение, даже некую гордость, превращая себя в объект собственных насмешек. Странное у тебя чувство юмора. Я не верю, что ты по-настоящему хочешь изменить свою жизнь. В твоих устах все как-то искажается, приобретает ироничный оттенок. Круглые сутки ты тем или иным способом изгаляешься над собой. Я правильно говорю — «изгаляешься»?

— Да. «Изгаляться», «насмехаться»…

— Вот именно! Но ты ведь образованнейший человек! Тем труднее оправдать твое поведение. Ты столького можешь достичь! Внести такой вклад! Это глупо — изгаляться над собой! Это неприемлемо!

— Ну, не знаю, — отвечаю я. — В конце концов, насмешка над собой — это классическая форма еврейского юмора.

— Нет, не еврейского юмора! Это юмор гетто!

Ни намека на любовь в этой реплике, должен вам заметить. К утру я уже знаю о том, что являю собой средоточие всех отрицательных, постыдных качеств, присущих «культуре диаспоры». Столетия бездомности не прошли даром — за это время сформировался тот особый тип еврея, ярким представителем которого