похорон Джуди вышла замуж… и позднее была брошена. Не к чему скрывать тот грубый факт, что женщина часто делает страшные вещи в критическом возрасте. Но не этим объяснялась эта жалкая комедия. Полли оставила Джуди в наследство около двух тысяч фунтов — достаточно, чтобы обеспечить ей скромный годовой доход. Только получив письмо Джуди, я догадался, как ее убедили реализовать свой капитал и передать его ее рассудительному, честному и воспитанному мужу, которого она встретила впервые, по- видимому, в пансионе в Скарборо. Можно было бы, без сомнения, написать целые тома на эту основную житейскую тему… драматичные… аналитические… в возвышенном викторианском стиле… может быть, с самодовольной иронией тех, кто находит смешное в легковерии человеческой натуры.
Но эпилог был очень краток, написан в десяти словах на телеграфном бланке, который я держал в руке, стоя у рождественских ясель. От этого запоздалого мимолетного союза у Джуди родился ребенок. И она умерла от родов.
Теперь, когда я размышляю об этом, я вижу, что через всю непоследовательную жизнь Джуди проходила какая-то темная нить. Она была наглядным свидетельством не греха, — как я ненавижу это слово и как не доверяю ему, — но человеческой слабости и глупости. В них причина и объяснение того, чем мы являемся здесь на земле, в них трагедия всех смертных.
И теперь, в другом варианте, но с все той же печалью, эта трагедия снова увековечивается. Я не могу заставить себя подумать о судьбе этого несчастного ребенка, о котором некому позаботиться, кроме женщины, что ухаживала за Джуди, — она и прислала мне телеграмму. Очень легко ее себе представить: это одна из тех мастериц на все руки, которые берут к себе жить будущих матерей, находящихся в стесненных и несколько сомнительных обстоятельствах. Я должен немедленно ей ответить… и послать денег… то немногое, что у меня есть. Когда мы принимаем обет святой бедности, мы как-то странно эгоистичны, забывая о тех ужасных обязательствах, которые может наложить на нас жизнь. Бедная Нора… бедная Джуди… бедный маленький безымянный ребенок…
19 июня 1930. Великолепный, сияющий, солнечный день раннего лета, и на душе у меня полегчало после письма, полученного сегодня днем.
Ребенка окрестили Эндрью в честь нашей имеющей дурную репутацию миссии, и эта новость тешит мое старческое тщеславие, словно я сам дедушка этого маленького бедняги. А может быть, хочу я того или нет, мне все-таки придется быть ему дедушкой. Отец исчез, и мы не станем делать попыток разыскать его. Но если я буду посылать каждый месяц некоторую сумму денег, то эта женщина, миссис Стивене, — а она, кажется, хорошая, — будет заботиться о нем. Вот я опять не могу удержаться от улыбки… моя карьера священника была такой мешаниной всяких странностей… что вырастить младенца на расстоянии восьми тысяч миль будет ее достойным завершением.
Минуточку! Эти слова — 'моя карьера священника' — задели меня за живое. Как-то во время одной из наших перепалок, — кажется, речь шла о чистилище, — Фиске заявил очень запальчиво, так как я брал верх над ним: 'Вы рассуждаете так, будто вы и последователь секты святого Роллера[60] и представитель высокой англиканской церкви одновременно'. Это сразу заставило меня остановиться. Я полагаю, что мое воспитание и то неподдающееся измерению влияние, которое оказал на меня, когда я был ребенком, милый старый Дэниел Гленни, сделали меня чрезмерно либеральным. Я люблю свою религию, в которой я родился, которой я учу, как могу, других вот уже больше тридцати лет и которая неизменно приводила меня к источнику всякой радости, к источнику вечной доброты. Но здесь, в моем уединении, мои взгляды упростились, стали яснее с годами. Мысленно я связал и тщательно упрятал все сложные, не имеющие существенного значения догматические придирки. Откровенно говоря, я не могу верить, что какое-нибудь Божье созданье будет осуждено на вечные муки из-за съеденной в пятницу бараньей котлеты. Если у нас есть основное — любовь к Богу и к ближнему — то с нами все в порядке. И не пора ли церквам всего мира отказаться от взаимной ненависти… и объединиться?
Мир — это единое живое дышащее тело, здоровье которого зависит от множества, составляющих его клеток… и каждая крошечная клетка — сердце человека…
15 декабря 1932. Сегодня новому патрону этой миссии исполнилось три года. Я надеюсь, что он хорошо провел свои день рождения и не объелся конфетами, которые по моему письменному заказу ему должны были доставить из Твидсайда.
1 сентября 1935. О Господи, не дай мне стать старым глупцом… этот дневник все больше и больше превращается в бессмысленное повествование о ребенке, которого я никогда не видел и никогда не увижу. Я не могу вернуться, а он не может приехать сюда. Даже мое упрямство отступает перед нелепостью мысли о его приезде… хотя, если говорить начистоту, я спрашивал об этом у доктора Фиске, и он сказал мне, что здешний климат смертелен для английского ребенка в таком нежном возрасте. Однако, должен признаться, что я беспокоюсь. Читая между строк, я вижу из писем миссис Стивене, что ей, кажется, не везет в последнее время. Она перебралась в Керкбридж. Насколько я помню, это город текстильных фабрик недалеко от Манчестера, отнюдь не производящий хорошего впечатления. Тон ее писем тоже изменился, и я подозреваю, что ее начинают больше интересовать деньги, которые она получает за Эндрью, чем он сам. Но приходской священник дал ей прекрасную характеристику, и до сих пор она была замечательной. Конечно, я сам во всем виноват. Я мог бы до известной степени обеспечить будущее Эндрью, поручив его какому- нибудь из наших превосходных католических учреждений для детей. Но как-то… он мой единственный 'кровный родственник', живое воспоминание о моей дорогой потерянной Норе… я не могу и не хочу быть таким безличным… …это, наверное, потому, что у меня вечно все не как у людей… все во мне восстает против казенщины. Ну, что ж… если это так… мне… и Эндрью… придется отвечать за последствия… мы в руках Божиих, и Он…'
Тут отец Чисхолм стал переворачивать страницу, но его сосредоточенность была нарушена стуком копыт пони во дворе. Он поколебался, прислушиваясь, — ему не хотелось расставаться с охватившей его задумчивостью. Но стук копыт становился все громче, к нему примешались оживленные голоса. Он поджал губы, выражая покорность. Потом перечитал последнюю запись в дневнике, взял перо и добавил еще одну.
'30 апреля 1936. Я собираюсь уезжать в селение Лиу с отцом Чжоу и четой Фиске. Отец Чжоу прибыл вчера из деревни. Он обеспокоен болезнью одного молодого пастуха — опасаются, не оспа ли у него. Отец Чжоу изолировал его и приехал ко мне за советом. Я решил отправиться туда вместе с ним. На наших хороших пони, по новой дороге это займет всего два дня. А потом мне пришло в голову, что я уже несколько раз обещал доктору Фиске и его жене показать им нашу образцовую деревушку, и я решил, что мы могли бы совершить эту поездку вчетвером. Тем более, что это моя последняя возможность выполнить давно обещанное. В конце этого месяца они возвращаются в Америку.
Вот, я слышу, что они пришли. Я знаю, они с нетерпением ждут этой экскурсии… А уж я не премину по дороге как следует отделать Фиске за его отъявленную наглость… Сказать, что я сектант! Тоже мне!..'
Солнце уже склонялось к голым верхушкам гор, окаймлявших узкую долину. Отец Чисхолм ехал во главе своего небольшого отряда, погрузившись в мысли о Лиу, где они оставили отца Чжоу и лекарство для больного пастуха. Священник примирился с мыслью, что им придется еще раз заночевать в пути. Тут он увидел на изгибе дороги трех человек в грязной бумажной форме, которые брели, ссутулясь и опустив винтовки на бедра. Это была привычная картина: провинция кишела бродячими шайками солдат, разбежавшихся из своих частей. Он проехал мимо них, пробормотав: 'Мир вам', и придержал своего пони в ожидании остальных своих спутников. Однако, когда отец Чисхолм повернулся к ним, то с удивлением увидел выражение ужаса на лицах двух носильщиков из методистской миссии и внезапную тревогу в глазах своего слуги.
— Похоже, что это люди Вая, — Джошуа показал на дорогу впереди. — А вон и другие.
Священник резко обернулся. Около двадцати серо-зеленых фигур приближалось по дороге, поднимая клубы медленно оседающей белой пыли. По покрытой тенью горе вытянувшаяся извилистой линией шла еще дюжина солдат. Он переглянулся с Фиске:
— Поехали вперед.
Минуту спустя обе группы встретились. Отец Чисхолм, улыбаясь и произнося свое обычное приветствие, продолжал непрерывно продвигаться вперед на своем пони. Солдаты с глуповато- изумленным видом автоматически расступались. Единственный конный среди них — молодой человек в фуражке со сломанным козырьком — выглядел начальником, это подчеркивалось капральской повязкой, съехавшей на
