оставить полезный маленький сувенир, который мне подарил один старый священник. Он был моим спутником почти во всех моих странствиях, — отец Чисхолм встал из-за стола и протянул им зонтик из шотландки, который когда-то подарил ему Рыжий Мак. — Он занимает определенное общественное положение среди самых важных зонтиков Байтаня. и может принести вам удачу.
Отец Джерри осторожно, как реликвию, взял зонтик в руки.
— Большое, большое спасибо, отец. Какие чудесные краски. Это китайские?
— Боюсь, что гораздо хуже, — старый священник улыбнулся и покачал головой. Больше он ничего не скажет.
Отец Манси положил салфетку и сделал тайный знак своему товарищу. Его глаза заговорщицки блеснули, он встал.
— Ну, отец, вы извините нас с отцом Крейгом. Время идет, и мы с минуты на минуту ждем отца Чжоу…
И они быстро ушли.
Отъезд был назначен на одиннадцать часов. Покамест Фрэнсис вернулся в свою комнату. Когда он закончил свои скромные сборы, у него в распоряжении оставался еще час времени… и он мог еще побродить по миссии. Отец Чисхолм спустился вниз — его инстинктивно влекло к церкви. Выйдя из дома, он остановился. Старый священник был искренне тронут — вся его паства, почти пятьсот человек, собралась во дворе, ожидая его, все были чинные и молчаливые. Те, что прибыли из деревни Лиу с отцом Чжоу, стояли на одном фланге, старшие девочки и ремесленники — на другом, а его любимые дети, опекаемые матерью Мерси Марией, Мартой и четырьмя китайскими сестрами, стояли впереди. Было что- то такое во всех глазах, неотрывно, с любовью смотрящих на его невзрачную фигуру, что его вдруг пронзила острая боль. Тишина стала еще глубже. По нервозности Иосифа было очевидно, что ему доверена честь произнести прощальную речь.
Как по мановению руки фокусника, появились два стула. Когда отец Чисхолм уселся на один из них, Иосиф неуверенно взобрался на другой, чуть не потеряв равновесие, и развернул ярко красный свиток.
'Многоуважаемый и достойный апостол Царя Небесного, с величайшей скорбью мы, твои дети, видим, что ты уезжаешь от нас за широкие моря и океаны…'
Речь отличалась от сотен других хвалебных речей только тем, что была полна слез и воздыханий. Несмотря на многократные тайные репетиции перед женой, речь, произносимая Иосифом, очень теряла на открытом воздухе. Он начал потеть, и его живот колыхался, как желе. Бедный милый Иосиф, подумал священник, глядя на свои ботинки и вспоминая тоненького мальчугана, неотступно бегущею у его поводьев тридцать лет назад. Когда речь, наконец, была кончена, все запели (и очень хорошо) Gloria laus[66]. Чистые голоса неслись ввысь, а он все не отрывал взгляда от своих ботинок и чувствовал, что вот-вот может расплакаться 'Дорогой Господи, — молился он, — не дай мне свалять дурака'.
Для подношения подарка была выбрана самая младшая из слепых девочек, которые обучались в миссии плести корзины. Она вышла вперед, в черной юбочке и белой кофточке, и неуверенно, но
безошибочно направилась к нему, руководимая своим инстинктом и шепотом матери Мерси Марии. Когда девочка опустилась перед ним на колени, протягивая ему богато разукрашенную позолоченную чашу с ужасающе безвкусным рисунком (её заказали по почте из Нанкина), глаза отца Чисхолма были так же незрячи, как и ее.
— Благослови тебя Бог, деточка моя, — пробормотал он.
Больше он ничего не мог сказать. Перед его затуманенным взором появился паланкин господина Чиа… Чьи-то лишенные туловища руки помогли ему сесть в него. Процессия построилась и двинулась вперед, сопровождаемая треском шутих и хлопушек и внезапным громом нового школьного оркестра, где особенно выделялась своим ревом 'sousa'[67]. Паланкин, покачиваясь, медленно спускался с холма на плечах мужчин, которые несли его торжественно и благоговейно. Фрэнсис старался сосредоточить свое внимание на оркестре, казавшемся ему смешным в своей мишурной роскоши: двадцать школьников в небесно-голубых формах дудели так, что, чудилось, их щеки вот-вот лопнут от натуги; впереди важным церемониальным шагом, вращая жезлом и высоко задирая коленки, выступала тамбур-мажор[68] — китаяночка лет восьми в меховом кивере и высоких белых сапогах. Но почему-то у него совершенно атрофировалось чувство юмора. В городе изо всех дверей на него смотрели дружеские лица. На каждом перекрестке новые хлопушки приветствовали его появление. Когда шествие приблизилось к пристани, перед ним стали бросать на землю цветы. Катер господина Чиа с тихо работающими моторами ждал его у причала. Носилки опустили. Отец Чисхолм вышел из них. И вот, наконец, этот час настал. Люди окружили его. Они прощались с ним. Два молодых священника, отец Чжоу, преподобная мать, Марта, господин Чиа, Иосиф, Джошуа… все, все… некоторые женщины, его прихожанки, плача становились на колени, чтобы поцеловать ему руку. Он собирался сказать им что-нибудь на прощанье, но не смог выжать из себя ни одного внятного слова. Его душа была переполнена. Вслепую Фрэнсис взошел на катер. Когда он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на них, все смолкло. По условному знаку детский хор запел его любимый гимн: они приберегли его напоследок.
Veni Creator, Veni Creator Spiritus.
Mentes Tuorum visita…
(Приди, о Дух Творец.
Посети души принадлежащих Тебе…)
Он всегда любил возвышенные слова, написанные Карлом Великим [69] в IX веке, любил этот прекраснейший из церковных гимнов. Теперь все на пристани пели:
Accende lumen sensibus,
In funde amorem cordibus…
(Пусть Твой свет озарит наши души,
Пусть Твоя любовь переполнит наши сердца…)
'О Господи, — подумал он, сдаваясь, наконец. — Как это сердечно, как это мило с их стороны, но, ох, как ужасно жестоко!' Его лицо исказилось судорогой.
Когда катер отчалил от пристани и отец Чисхолм поднял руку для благословения, слезы ручьем текли из его глаз.
V.
Возвращение
Его Милость епископ Мили чрезвычайно запаздывал. Уже дважды симпатичный молодой священник из домашних епископа заглядывал в дверь приемной, чтобы объяснить, что Его Светлость и секретарь Его Светлости задерживаются по независящим от них причинам на Совете. Отец Чисхолм грозно моргал поверх номера 'Таблет' и изрекал:
— Точность — вежливость прелатов.
— Его Светлость очень перегружен, — с робкой улыбкой молодой священник ретировался.
Он не был уверен в этом старике, приехавшем из Китая, и его беспокоил вопрос о том, можно ли ему доверить находившееся в приемной серебро.
Прием был назначен на одиннадцать. Сейчас часы показывали половину первого. Это была та же комната, в которой он когда-то ожидал разговора с Рыжим Маком. Как давно это было?! Боже мой… прошло уже тридцать шесть лет! Отец Чисхолм печально покачал головой. Хотя Фрэнсис забавлялся, пугая этого хорошенького юнца, но настроен он был отнюдь не воинственно.
В это утро старый священник чувствовал себя как-то шатко и отчаянно нервничал. Ему нужно было получить кое-что от епископа. Он терпеть не мог просить об одолжениях, но на этот раз он должен выпросить то, что ему надо. Когда в скромную гостиницу, где он остановился по прибытии парохода в Ливерпуль, пришел вызов на прием к епископу, у него екнуло сердце.
Отец Чисхолм храбро расправил свою помятую сутану, привел в порядок не первой свежести
