зятьям; тогда как мужские его потомки были обречены до бесконечно далекого будущего оставаться чиновниками, учеными, служащими и дураками. До бесконечно далекого будущего? Нет, слова эти были не к месту: у полкового врача не было детей. Он и не стремился иметь их. Дело в том, что его жена…
На этом месте доктор Демант обычно обрывал свои воспоминания. Он вспоминал свою мать. Ока жила в постоянных лихорадочных поисках какого-нибудь побочного дохода. Отец после службы сидит в маленьком кафе. Он играет в тарок, проигрывает и остается должен хозяину заведения. Он хочет, чтобы его сын окончил четыре класса средней школы и затем сделался чиновником — на почте, разумеется. 'Ты всегда широко шагаешь! — говорит он матери. Он содержит, как ни беспорядочна его частная жизнь, в смехотворном порядке весь реквизит, оставшийся у него после военной службы. Его форма, форма писаря 'сверхсрочной службы' (мундир с золотыми угольничками на рукавах, черные штаны и пехотный кивер), висит в шкафу, как разделенное на три части, но все еще живое существо с блестящими, каждую неделю вновь начищаемыми пуговицами. И черная изогнутая сабля с зубчатой, тоже еженедельно освежаемой рукояткой, с небрежно болтающейся золотисто-желтой кисточкой, похожей на еще не раскрывшийся и слегка запыленный цветок подсолнечника, висит на двух гвоздях поперек стены над никогда не используемым письменным столом.
— Если бы не появилась ты, — говорит отец матери, — я выдержал бы экзамен и был бы теперь капитаном интендантства.
В день рождения императора почтовый служитель Демант надевает свой чиновничий мундир, треуголку и шпагу. В этот день он не играет в тарок. Каждый год, в день рождения императора, он решает начать новую жизнь, жизнь без долгов. Он напивается. Возвращается домой поздно ночью, вытаскивает в кухне свою шпагу и начинает командовать целым полком. Горшки — у него взводы, чайные чашки — отряды, тарелки — роты. Симон Демант — полковник, полковник на службе Франца-Иосифа Первого. Мать, в кружевном чепце, в сборчатой нижней юбке и развевающейся кофточке, встает с постели, чтобы утихомирить мужа.
Однажды, через день после рождения императора, отца в постели хватил удар. У него была легкая кончина и блестящие похороны. Все почтальоны шли за гробом. И в преданной памяти вдовы покойный остался образцовым супругом, умершим на службе императора и императорско-королевской почты. Обе формы, форма унтер-офицера и форма почтового служителя, все еще рядом висели в шкафу, сохраняемые вдовой при помощи щетки, камфары и нафталина. Они походили на мумии, и, когда бы ни отворялся шкаф, сыну казалось, что он видит два трупа покойного отца.
Любой ценой надо было сделаться врачом. Приходилось давать уроки за несчастные шесть крон в месяц.
Ходить в дырявых сапогах. В дождливые дни оставлять на добротных, натертых полах богатых домов мокрые и непомерно большие следы (когда подошвы продраны, ноги кажутся больше). И наконец сдать государственные экзамены. И вот он врач. Нищета все еще заслоняла собой будущее — черная стена, о которую все разбивалось. Пришлось без дальнейших околичностей броситься в объятия армии. Семь лет еды, семь лет питья, семь лет одежды, семь лет крова, семь, семь долгих лет! Он стал военным врачом. И остался им…
Жизнь, казалось, бежала быстрее, чем мысли. И прежде чем было принято решение, подошла старость.
И женитьба на фрейлейн Еве Кнопфмахер…
Здесь полковой врач, доктор Демант, еще раз оборвал ход своих воспоминаний. Он отправился домой.
Вечер уже наступил, непривычно торжественный свет лился из всех комнат.
— Старый барин приехал, — сообщил денщик.
Старый барин: это был его тесть, господин Кнопфмахер.
Он выходил в этот момент из ванной комнаты, в длинном мохнатом халате в цветочках, с бритвой в руках, с весело раскрасневшимися, свежевыбритыми и надушенными щеками, далеко отстоявшими друг от дружки. Его лицо как бы распадалось на две половины. И держалось только благодаря серой остроконечной бородке.
— Мой милый Макс! — произнес господин Кнопфмахер, бережно положил бритву на столик и растопырил руки, предоставив халату распахнуться. Они обнялись, два раза бегло поцеловались и вместе пошли в кабинет.
— Я выпил бы водочки, — заявил господин Кнопфмахер. Доктор Демант открыл шкафчик, посмотрел с минуту на бутылки и обернулся к тестю.
— Я не могу выбрать, — проговорил он, — не знаю, что тебе придется по вкусу.
Он заказывал себе набор алкогольных напитков, подобно тому, как невежда заказывает библиотеку.
— Ты, видно, все еще не пьешь, — заметил господин Кнопфмахер. — Нет ли у тебя сливянки, арака, рома, коньяку, горькой настойки, водки? — спросил он так быстро, что это даже не гармонировало с его достоинством. Он поднялся, подошел (полы его халата развевались) к шкафу и уверенным движением выбрал бутылку.
— Я хотел сделать Еве сюрприз, — начал господин Кнопфмахер, — и должен тебе сейчас же сказать, мой милый Макс, тебя весь день не было, но вместо тебя… — Он сделал паузу и повторил: — вместо тебя я застал здесь одного лейтенанта, и преглупого.
— Это единственный друг, — возразил Макс Демант, — которого я приобрел за все время моей службы. Это лейтенант Тротта, прекрасный человек!
— Прекрасный человек! — повторил тесть. — Я тоже прекрасный человек. Но не советовал бы тебе оставлять меня даже на час наедине с хорошенькой женщиной, если ты хоть вот столько в ней заинтересован! — Кнопфмахер сложил кончики большого и указательного пальцев и немного спустя повторил: — Хоть вот столько.
Полковой врач побледнел. Он снял очки и долго протирал их. Таким образом он окутывал весь окружающий мир благодетельным туманом, в котором и тесть в своем купальном халате казался неясным, хотя и весьма пространным белым пятном. Когда они были протерты, он не сразу надел их, а держал некоторое время в руке и наконец бросил в туман слова:
— У меня нет никаких оснований, милый папа, не доверять Еве или моему другу.
Полковой врач говорил нерешительно. Эти слова для него самого прозвучали совсем чуждым оборотом речи, заимствованным из какой-то давнишней книги или услышанным в давно забытой пьесе.
Он надел очки, и старый Кнопфмахер, с ясно видимыми объемом и очертаниями, немедленно приблизился к нему. Теперь оборот, которым он воспользовался, показался еще более далеким. В нем безусловно не было правды. Полковой врач знал это так же хорошо, как и его тесть.
— Никаких оснований! — повторил господин Кнопфмахер. — Но у меня есть основания! Я знаю свою дочь! А ты не знаешь своей жены! Господ лейтенантов я тоже знаю! И вообще мужчин! Не хочу ничего дурного говорить об армии. Не будем отклоняться. Когда моя жена, твоя теща, была еще молода, у меня были случаи ознакомиться с молодыми людьми, штатскими и военными. Да, смешные вы люди, вы, вы…
Он искал какого-нибудь общего обозначения ему самому не так-то уж хорошо известной породы, к которой принадлежал его зять и другие дураки. Больше всего ему хотелось бы сказать: 'Вы, люди с университетским образованием'. Ибо он сделался смышленым, благосостоятельным и почитаемым, не получив такового. Как раз в эти дни ему собирались пожаловать титул коммерции советника. С будущим он связывал сладостные мечты, мечты о денежных пожертвованиях, крупных денежных пожертвованиях, непосредственным результатом которых должно было явиться дворянство. Если, например, перейти в венгерское подданство, молено и еще скорей сделаться дворянином. В Будапеште людям не затрудняют жизнь. Университанты же вообще склонны ее затруднять: все они дураки и фантазеры. Собственный зять и то затрудняет его. Если теперь разразится какой-нибудь скандал с его детьми, придется еще долго дожидаться титула коммерции советника? За всем надо следить самому, чтобы все шло правильно, за всем присматривать самолично! Добродетелью чужих жен тоже приходится интересоваться.
— Мне хотелось бы, милый Макс, пока еще не слишком поздно, вывести все на чистую воду.
Полковой врач не любил этого выражения, он не любил слышать правду, купленную любой ценой. Ах, он знал свою жену так же хорошо, как господин Кнопфмахер свою дочь! Но он любил ее — что тут
