Моя мужская правда

военной полиции, Нью-Джерси. Тренировочные занятия в Форт-Венине под испепеляющим солнцем Джорджии плюс практика — стычки с городским сбродом и южными деревенскими дебоширами, всегда более или менее пьяными. Его обучили регулировке «сплошного транспортного потока» (во всяком случае, так это называлось в инструкции), а также приемам рукопашного боя, и теперь при желании он легко мог сломать человеку шею одним ударом дубинки или приклада. Курсант Цукерман был столь же прилежен и усерден, как Цукерман-студент, кандидат на диплом с отличием. Ему не нравилось ни его окружение, ни его сотоварищи, ни «вся система в целом», но он вовсе не хотел кануть где-нибудь в азиатских просторах и поэтому со всей серьезностью относился к занятиям учебно-тренировочного курса. Речь шла о жизни, а жизнь ему не надоела. На военной кафедре в Бассе он, что греха таить, вместе с другими порой потешался над преподавателем и его хитрой наукой. Но одно дело презрительно относиться к солдатским навыкам в Бассе, и совсем другое — коли ты сам солдат и идешь на войну. «КОЛИ! — вопил он. — КОЛИ!» — выплескивая злость, как его учили, и пропарывал штыком мешок с песком; с таким же воодушевлением и без малейшего раздумья он втыкал штык в живот человекообразного манекена, если приказывали. Он быстро ориентировался в человеческих отношениях и легко приспосабливался к условиям — часто нечеловеческим. «Кто вы такие?» — хриплым голосом орал на них сержант Винни Боно, стоя на инструкторском помосте. (До войны он был жокеем; ходил слух, что сержант в одиночку саперной лопаткой положил целый взвод северных корейцев.) «Кто вы, вояки со стальными стоячими членами, кто вы — котята или львы?» — «ЛЬВЫ!» — вопил Цукерман, потому что ему не хотелось умирать ни в Азии, ни где-нибудь в другом месте.

Но был, к несчастью, шанс, что раньше или позже такое все-таки может случиться. На утреннем построении капитан, человек непредсказуемый, разорался, задавая первую (но отнюдь не последнюю за долгий день) головомойку: «Если хотите когда-нибудь вернуться, гребаные джентльхрены, то попусту не трясите на этом долбаном плацу членами, как козы титьками», — и на Цукермана, обычно жизнерадостного после ранней побудки, вдруг нашло видение. Пьяный громила в тупике у сеульского борделя одним ударом распластал его, Натана, по земле. В своем взводе он не дал бы обидчику спуску — вот тебе по загривку, вот тебе под дых, недаром нас учат на манекенах приемам рукопашного боя, — но сейчас в тупике у сеульского борделя лицом в грязи лежал беспомощный человек, и этим человеком был Натан Цукерман, и его безо всяких на то причин собирались прирезать то ли ножом, то ли бритвой. Мешки и манекены — это одно, а реальный мир и живая плоть — совсем другое. Сумеет ли он, скажем, раздробить дубинкой коленную чашечку живому человеку — это ведь тебе не кулаком по носу на школьном дворе? Но если разозлить как следует… Он ведь горяч — отцовские гены! — и самолюбив. Да и смелости не лишен. В детстве не был, кажется, амбалом, а играя в футбол на пустыре, не боялся столкнуться с соперником, никогда не плакал, сбитый с ног игроками, несущимися на его половину поля. Проворный, юркий, крепкий. «Крепкий Нат Цукерман» — так о нем говорили, так он и сам о себе говорил. Он был ловким, он мог выкрутиться, извернуться, отвертеться, пробиться сквозь толпу тринадцатилетних подростков, плотную, как стадо молодых бегемотов, хотя сам больше походил на длинношеего жирафа. Он знал, что прорвется, ему было весело и интересно. Но лишь до тех пор, пока все шло по правилам. Не по правилам крепкий Цукерман играть не желал. Он был левым крайним. Его, устремившегося с мячом к воротам противника, нередко сбивали, и он воспринимал это как должное. Конечно, куда лучше было бы успеть до падения отпасовать — тогда и вкус земли, набившейся в рот, казался слаще, и тяжесть игроков, грохнувшихся на него с разбегу, легче. Но что поделаешь! А вот когда осенним воскресным утром 1947 года какой-то ирландец из команды «Ураган» (Моунт-Холли) напрыгнул с разбега сверху на кучу малу, под которой с мячом лежал Цукерман, и завизжал: «Дави масло из еврейчика!» — Натан, выбравшись из свалки, навсегда покинул поле. Футбольная карьера закончилась. Футбол оказался еще одной игрой, в которую играют не по правилам, борьбой, где каждый сам за себя и победу дозволено добывать любыми средствами, а все трофеи — твои. Цукерман так не умел. Он мог демонстрировать силу для того, чтобы не дать наброситься на себя, мог дать сдачи, если все-таки набросились, но драться просто так, впадая в яростное неистовство от самого процесса драки, не соблюдая никаких правил, — этого он не мог. А то, чего он не мог в Камдене или Бассе, уж наверняка не получится в Азии. Он был хорошим учеником. Он увлеченно овладевал знаниями — и наукой убивать, которой его обучали теперь. Он не хуже других вонзал штык в мешок с песком — точно в то место, где у человека расположены жизненно важные органы. «Так его! — надрывался в мегафон сержант Боно, подбадривая своего любимчика-студента. — Рви ему глотку, кромсай кишки, отрывай яйца коммунистическим ублюдкам!» Полученные навыки должны были превратить его в настоящего бойца, способного постоять и за себя, и за свободный Мир. Но, встретившись лицом к лицу не с манекеном, а с настоящим живым врагом, он (понимал Цукерман) окажется беспомощным, словно вооружен зонтиком от солнца и одет в платье с оборочками.

Итак, похоже на то, что не бывать ему в Кентерберийском соборе, не посещать Уголок Поэтов в Вестминстерском аббатстве[21] не стоять в церкви, где проповедовал Джон Донн[22], не гулять по Озерному краю[23] или графству Бат, месту действия романа «Убеждение [24]» (любимого романа мисс Бенсон), не ходить в Театр Аббатства[25] , не плавать по реке Лиффей[26], не получать степень доктора литературы ни в Оксфорде, ни в Кембридже, не жить в уютном доме с камином и множеством книг, не видать никогда больше ни мисс Бенсон, ни ее сада, ни Фишбаха с Остервальдом, и, что всего хуже, никто никогда больше не увидит его.

Это ли не причина для слез? Именно до них чуть не дошло дело после телефонного разговора с родителями, по-обычному наигранно беспечного. Повесив трубку под заезженные звуки музыкального автомата, блажившего из близлежащей забегаловки, — «Наш любимый цвет такой: красный, белый, голубой», — он вдруг понял, что в свои двадцать с лишним полон страхами так же, как в какие-нибудь четыре года. Оставили спать в комнате одного, выключили свет. Где теплые мамины руки, где колючая отцовская щека?

Беседа с Шерон, оркестрованная в духе той же напускной бравады, аукнулась ничуть не лучше. Он неплохо держался, пока плакала она, бодрился и подбадривал. Но когда уступил место в будке следующему солдату из длинной очереди и побрел туда, откуда неслось про любимый красно-бело-голубой, сил едва хватило на то, чтобы не зареветь в голос. Что за жуткая несправедливость, что за безжалостная судьба! Не видать ему Шерон. Никогда больше не видать ему Шерон! Никогда больше никакой Шерон ему не видать!! Ничто не могло сравниться для юного Цукермана с потерей Шерон Щацки. Как же без нее? Как же он без нее, если одна мысль том, что не видать ему больше Шерон Щацки, заставляет до скрипа сжать зубы и до боли прижать кулак к губам, не то завоешь на луну, как пес?

Семнадцатилетняя Шерон была дочерью Эла Щацки, «короля зипперов». «Принцесса застежек- молний» не так давно переехала с родителями в Кантри-Клаб-Хилс — район на окраине Камдена, безлиственный и плоский, как пустоши Дакоты. Однако престижный, застроенный домами в стиле ранчо, в одном из которых жили сами Цукерманы. Натан впервые увидел ее в июле, недели за четыре до окончания колледжа и призыва в армию. Еще раньше мать описала ему новую соседку — «прелестную юную особу», а отец заметил, что Шерон «очень и очень мила». Действительность превзошла ожидания. В тот вечер Натану явилась ни дать ни взять амазонка — зеленоглазая, рыжая, короткие шорты в облипочку. Фигурка что надо. Стоит в дверях, жмется к маме и папе — Элу и Минне. Родители, и те и эти, в паузах светской беседы общались с ней, как с невинным младенцем, словно стараясь указать выпускнику Басса на неуместность слишком пристального осмотра вполне зрелых бедер и круглой попки. Форма одежды, наоборот, разглядыванию способствовала. Миссис Щацки как раз в этот день ездила с Шерон в Филадельфию — обновить девичий гардероб перед поступлением в колледж. «Мама, ну пожалуйста», — вспыхнула дочка, когда мать принялась расписывать, как на той сидят обновки: «прелестно». Эл добавил (с гордостью), что у мисс Щацки теперь больше пар обуви, чем у него — трусов. «Папа!» — в отчаянии зажмурилась она. Ресницы длинные, густые. Старший Цукерман сказал: если у Шерон есть вопросы о порядках в колледже, Натан ей все расскажет; он, кстати, редактирует в Бассе ученическую газету. Имелся в виду литературный журнал, совсем иное дело, но Натан потихоньку привык к путанице, царящей в голове отца на предмет сыновних достижений и успехов. В последнее время юный Цукерман стал вообще намного терпимее к родительской речевой небрежности и интеллектуальной узости. Еще год назад он приходил в настоящее бешенство