со дня его рождения. Каждый день после школы по пути домой Алан заходил в мою аптеку, садился у прилавка и заказывал молочно-шоколадный коктейль с солодом. Когда он только поступил в школу, он был самым худым мальчиком на свете, и всегда хотелось его подкрепить. Если я не был занят, я подходил к стойке с напитками и сам делал ему коктейль, причем клал побольше солода для питательности. Этот обычай у нас держался не один год. Как я радовался этим встречам с моим необыкновенным племянником после школы!
Ему понадобилась пауза, чтобы взять себя в руки.
— Алан, — продолжил он, — был знатоком тропических рыбок. Он как эксперт рассуждал обо всем, что касается ухода за любыми аквариумными рыбками. Не было ничего более увлекательного, чем прийти к ним в гости, сесть вместе с Аланом у его аквариума и слушать его рассказы про каждую рыбку в отдельности, про то, как у них рождаются мальки, и так далее. Можно было целый час с ним просидеть, и ему все равно не хватило бы времени, чтобы рассказать обо всем, что он знает. После беседы с Аланом у любого взрослого всегда была улыбка на лице и приподнятое настроение, да к тому же еще и знаний прибавлялось. Как он этого достигал? Как этот мальчуган ухитрялся быть для нас, взрослых, тем, чем он был? Каким особым секретом он владел? Его секрет заключался в том, чтобы каждый день проживать сполна, чтобы всему удивляться, всему радоваться, во всем видеть чудо, будь то коктейль после школы, или тропические рыбки, или спорт, в котором он преуспевал, или его вклад на 'грядках победы' в борьбу страны, или школьные занятия. В короткие двенадцать лет Алан уместил больше здоровой игры, больше веселья, чем у обычного человека набирается за долгую жизнь. И он больше радости подарил другим, чем обычный человек дарит за долгую жизнь. Жизнь Алана оборвалась…
Тут ему опять пришлось остановиться, и, когда он снова заговорил, голос был хриплым, он едва сдерживал слезы.
— Жизнь Алана оборвалась, — повторил он, — и все же мы в нашем горе не должны забывать, что, пока он был жив, эта жизнь была бесконечной. Каждый день был для Алана бесконечным благодаря его любознательности. Каждый день был для Алана бесконечным благодаря его сердечности. Он всю жизнь был счастливым мальчиком и во все, что делал, вкладывал всего себя. В этом мире бывают судьбы куда более горькие, чем судьба Алана.
Выйдя из синагоги, мистер Кантор задержался у дверей, чтобы еще раз выразить соболезнование родным Алана и поблагодарить его дядю за сказанное. Кто бы мог, придя в аптеку и глядя на выдающего таблетки по рецепту дока Майклза в белом халате, вообразить, каким оратором он способен быть? Кто бы мог подумать, что многие из собравшихся, как женщины наверху, так и мужчины внизу, будут, не скрываясь, плакать от его слов? Мистер Кантор увидел, как из здания, держась вместе, выходят четыре мальчика со спортплощадки: Спектор, Собелсон, Табак и Финкелстайн. Все были в костюмах не по размеру, в белых рубашках с галстуками и в жестких ботинках, и пот заливал их лица. Вполне возможно, что тяжелейшим испытанием дня была для них не первая встреча со смертью, а необходимость задыхаться в такую жару в крахмальном воротничке и галстуке. Как бы то ни было, они пришли в синагогу, несмотря на погоду, в костюмах, и мистер Кантор, подойдя к ним, по очереди взял каждого за плечо и мягко, ободряюще похлопал по спине.
— Алан был бы рад, что вы здесь, — сказал он им тихо. — Молодцы, что так поступили.
Потом кто-то уже его тронул за спину.
— С кем вы едете?
— Простите?..
— Вон там, видите? — Человек показал на машину, стоявшую чуть поодаль от катафалка. — Поезжайте с Беккерманами.
Он легонько подтолкнул мистера Кантора к припаркованному у тротуара 'плимуту'.
Мистер Кантор вообще-то не думал ехать на кладбище. После службы в синагоге он собирался вернуться домой помочь бабушке с хозяйственными делами, намеченными на воскресенье. И все же он сел на заднее сиденье машины, ждавшей его с открытой дверью, около женщины в шляпке с черной вуалью и платком в руке, которым она обмахивала лицо с потеками пота пополам с пудрой. На водительском месте был мужчина в черном костюме, коренастый, маленького роста и со сломанным, как у деда мистера Кантора, носом (причина, вероятно, та же: антисемиты). Рядом сидела темноволосая невзрачная девушка лет пятнадцати-шестнадцати, которую ему представили как Мерил, двоюродную сестру Алана. Старшие Беккерманы были тетей и дядей Алана по материнской линии. Мистер Кантор представился как один из учителей Алана.
Минут десять, пока за катафалком выстраивался похоронный кортеж, им пришлось просидеть в раскаленной машине без движения. Мистер Кантор пытался вернуться мысленно к словам Изадора Майклза, что жизнь Алана, пока она длилась, была для мальчика бесконечной, но это не получалось: раз за разом ему вдруг невольно представлялся Алан, который жарится в своем ящике, точно кусок мяса.
Доехав по Шлеи-стрит до Чанселлор-авеню, они повернули налево и медленно двинулись по авеню в гору — мимо аптеки, принадлежавшей дяде Алана, к двум школам, начальной и старшей, расположенным на самом верху Другого транспорта почти не было: большинство магазинов не работало, исключение составляли лавка Табачника, торговавшая воскресным утром копченой рыбой, кондитерские магазинчики, где продавались воскресные газеты, и булочная, предлагавшая кофейные кексы и бублики для воскресного завтрака. За свои двенадцать лет Алан побывал на этих тротуарах тысячи раз: ходил в школу и обратно, бегал на спортплощадку, покупал что-нибудь по маминому поручению, встречался с друзьями в 'Хеилемз', поднимался по авеню на холм, а затем спускался, чтобы попасть в Уикуэиик-парк с прудом, где можно было ловить рыбу и кататься летом на лодке, а зимой на коньках. Теперь он во главе похоронного кортежа и внутри этого ящика отправился по Чанселлор-авеню в последний путь. Если, подумалось мистеру Кантору, тут в машине как в печи, то каково ему там, в ящике.
Ехали молча, пока почти на вершине холма не показалась закусочная 'Сидз', торговавшая хот- догами.
— Ну кто его заставлял есть в этой поганой дыре? — вырвалось у миссис Беккерман. — Почему он не мог дотерпеть до дома и взять что-нибудь из холодильника? Почему им до сих пор позволяют торговать чуть не напротив школы? Причем в разгар лета.
— Эдит, — сказал мистер Беккерман, — успокойся, пожалуйста.
— Мама, — подала голос Мерил, кузина Алана, — все школьники тут едят. Это обычное место.
— Это помойка, — отрезала миссис Беккерман. — С его мозгами идти в такую грязь в сезон полиомиелита, в эту дикую жару…
— Хватит, Эдит, уймись. Да, жара, мы знаем, что сейчас жара.
— Вот его школа, — сказала миссис Беккерман, когда, поднявшись на самый верх, они увидели светлый каменный фасад начальной школы, где преподавал мистер Кантор. — Сколько еще на свете детей любят школу так, как Алан ее любил? Сразу, с первого же дня.
Вероятно, эти слова были адресованы мистеру Кантору как представителю школы. Он сказал:
— Алан был необыкновенным учеником.
— А вот Уикуэиикская старшая. Он был бы там среди первых. Он уже сейчас говорил, что хочет изучать латынь. Латынь! Знаете, я давно придумала ему прозвище. Блестящий — вот какое.
— Таким он и был, — сказал мистер Кантор, думая об излияниях, в которые отец Алана у себя дома, а его дядя в синагоге пустились по той же причине, по какой теперь в машине его тетя: потому что Алан этого заслуживал. Они всю оставшуюся жизнь будут оплакивать великолепного мальчика.
— В колледже, — продолжила миссис Беккерман, — он собирался пойти по научной части. Хотел стать ученым и лечить болезни. Он прочел книгу про Луи Пастера и все знал о том, как Пастер открыл, что микробы невидимы. Он собирался стать вторым Луи Пастером, — сказала она, рисуя славное будущее, которого не будет. — А вместо этого, — заключила она, — он ходил есть в забегаловку,
— Эдит, прекрати, — сказал ей мистер Беккерман. — Мы не знаем, как он заразился и где. Полио по всему городу. Это эпидемия. Где угодно можно подхватить. У него был тяжелый случай, и он умер. Вот и все, что мы можем сказать. Все остальное — досужие домыслы. И какое его ждало будущее, нам неизвестно.
— Известно! — сердито возразила она. — Этот мальчик мог стать кем бы только захотел!
