— Эй, а ты помнишь Риту Джирарди? Которая у нас всех сосала?
— А что такое? — спрашиваю я и мысленно умоляю его говорить потише. — Как она поживает?
— Так ты не читал в «Ньюс»?
— В какой «Ньюс»?
— «Ньюарк ньюс».
— Извини, я давно не видел местных газет. И что там?
— Кокнули ее в баре на Хоторн, направо от «Аннекс», внизу. Она сидела там с одним еба-рем, и вдруг пришел другой и прострелил им обоим головы. Каково, а? Вот ублюдок!
Я огорченно присвистнул и спросил:
— А как там Смолка?
— Понятия не имею, — ответил Ба-ба-лу. — Профессор, что ли? По-моему, я слышал, что он профессор.
— Смолка? Профессор?
— Что-то, типа, преподает в колледже.
— Этого не может быть, — презрительно усмехаюсь я.
— Может! Я слышал, что он где-то в Принстоне.
— В Принстоне?
Как это можно? Без горячего томатного супчика в морозный день? Без свежей пижамы? Это Смолка- то, у которого только и было-то, что красные презервативы с колючими усиками, за которыми девки, как он говорил, бегают табунами и лезут на стенки в Париже? Плавать в бассейне «Олимпик» и остаться в живых? Профессор в Принстоне! Интересно, что он читает: греческий, латынь, астрофизику? Ерунда какая-то! Ты, Ба-ба-лу, как моя мама, и все путаешь, ты хотел сказать, что он водопроводчик или электрик. Я отказываюсь верить! Нет, я конечно верю, что у Менделя может быть свой дом и у Смолки, в конце концов, у всех есть работа — это я понимаю умом, но вот нутром, всем своим существом, я не могу поверить, что им удалось не то что добиться каких-то успехов, а просто дожить. Они были шпаной, им место в тюрьме, в канаве, потому что они никогда не делали домашних заданий. Смолка-то у меня хоть списывал на испанском, а Мендель даже не списывал, он давно забил на учебу, как и на мытье рук. То есть, в соответствии с установками моей матери, их уже не должно быть в живых. Нашкодил, напортачил, распутничал — ответишь по всей строгости. Например, Болтушка. Сосала концы у кого попало, и что? Справедливость восторжествовала: ей за это прострелили голову! Вот, это по правилам, так мир и должен существовать!
Смолка входит на кухню и говорит, что ничего не выйдет. Она не хочет.
— Как?! - взрывается Мендель. — Ты обещал, что мы будем трахаться! И в рот, и в зад, и в перед! — вот что ты говорил.
— Ну, не хочет — не надо, — говорю я. — Пошла она в жопу!
— Но я дожидался целую неделю! Как это, пошла? Что за ерунда? Пусть хотя бы подрочит руками!
— Ну, если ей не хочется, то пойдем, а? — продолжаю канючить я.
— Что значит, не хочется? Даже рукой поработать не хочет? Что она из себя строит? Никуда я не пойду! Так и скажи ей, или — или! Вот сучка!
Смолка отправляется обратно и через полчаса приносит весть, что она согласна кого-нибудь одного, но с условием, что он не будет снимать штаны. Мы тут же бросаем жребий, и возможность подхватить сифилис выпадает мне. Мендель кричит, что это несправедливо, что монета ударилась в потолок, он готов убить меня, но я отправляюсь в гостиную.
Болтушка ждет меня на диване в одной комбинации. На вид весит она чуть не семьдесят килограмм, у нее растут усики. Я скажу, что меня зовут Антонио Пирато, если она спросит, но имя, похоже, ее не интересует.
— Значит так, — говорит она. — Повторяю еще раз: мы договорились, что я сделаю это тебе одному. И все!
— Как прикажете.
— Тогда расстегни штаны, но не вздумай снимать! Я предупреждаю, что яйца трогать не буду! Покажи его!
— Хорошо, хорошо, одну минутку.
— И не вздумай лапать меня!
— Может, мне лучше уйти?
— Давай, доставай уже.
— Сейчас, сейчас. Если вам хочется… — бормочу я, роюсь в ширинке, но не могу его нащупать. Он куда-то пропал. Где он?
В школе я часто специально думаю про смерть, про больницу, про аварию на дороге, только бы я смог спокойно встать, если спросят, или выйти из автобуса, если надо, и никто бы не заметил, что у меня торчит в штанах. А сейчас я не могу его найти!
— Вот, вот! — наконец говорю я.
— Такой?
— Поверьте, — начинаю я, густо покраснев, — он обычно у меня гораздо больше и толще…
— Предупреждаю, я не буду с ним возиться до утра.
— О, не думаю, что это займет много времени!
— Ладно, ложись — приказывает она, все еще недоверчиво поглядывая на мой кончик.
Я быстренько исполняю приказание. Болтушка придвигает к дивану стул, садится и так энергично приступает к делу, будто у нее не рука, а какая-то электрическая машинка.
— Что с тобой? — через некоторое время спрашивает она. — Почему не кончаешь?
— Я потом, я кончаю…
— Не вздумай сдерживаться.
— Я не сдерживаюсь, я стараюсь…
— Учти, я считаю до пятидесяти и все, пеняй на себя!
До пятидесяти! Хорошо, если у меня раньше не отвалится. Я хочу крикнуть: «Осторожно, помедленней! И не тискай головку, пожалуйста!»
— Одиннадцать, двенадцать, тринадцать!
Мне становится обидно: я мечтал об этом с тринадцати лет! Наконец-то я засунул, не в яблоко, не в бутылку с вазелином, а девочке в ручку настоящей девочке, в одной комбинации, с настоящими титьками и пизденкой! У нее, правда, усики, но какая разница — свершилось! А кончить — никак. И тут мне внезапно становится ясно, что нужно делать: к черту грезы, это я сам! Уставив глаза в потолок, я представляю не как кого-то трахаю, а что сам мастурбирую, и результат не замедливает сказаться — я тут же достигаю кульминации. Но в этот момент Болтушка говорит:
— Пятьдесят, — и останавливается.
— Еще! — умоляю я. — Еще!
— Заткнись. До вашего прихода я два часа гладила.
— Ну, еще чуть-чуть! Ну хоть разик, хоть два!
— Не-ет!
Тогда я, чувствуя, что все рушится, все падает и рассыпается, хватаю себя за член и сразу кончаю. Одного хозяйского движения было достаточно. Ну, кто, я вас спрашиваю, знает мой член лучше меня? Правда, это добро, разлетевшись фонтаном, залетает мне в глаз.
— Ты что наделал, жидовская морда? — вопит Болтушка. — Ты мне заляпал этим дерьмом весь диван, всю стенку, всю лампу!
— Обождите, мне самому попало в глаза! И не называйте меня «жидовской мордой», прошу вас!
— А кто ж ты еще? Ну все испоганил, посмотри на салфеточку!
Вот, правильно говорил папочка: стоит тебе поссориться с
