порядке. Тем не менее я удержался от соблазна впиться губами в ее невинный социалистический рот.
— Американское общество, — сказала Наоми, сбрасывая на пол свой рюкзак и спальник и продолжая лекцию, начатую еще в пути, — не только смотрит сквозь пальцы на несправедливость в отношениях между людьми, но еще и поощряет такие вещи. Что, скажешь, это не так? Соперничество, зависть, ревность — вот из чего состоит человеческий характер, формируемый американским обществом. Счастье и успех той или иной человеческой жизни там измеряется только деньгами, собственностью и властью. И это в то время, — продолжала она, забравшись на кровать и усевшись в позе Будды, — когда большая часть народа лишена минимальных средств к существованию. Разве не так? Это говорит о том, что ваша система эксплуататорская, внутренне порочная и несправедливая по своей сути. Следовательно, Алекс, — она произнесла мое имя, как строгая учительница, с интонацией приказа и увещевания одновременно, — в вашей стране нельзя добиться подлинного равенства. Это бесспорно, ты не можешь ничего с этим сделать и должен согласиться со мной, если ты честен.
Ну, например, чего ты добился в деле с телевизионными играми? Я бы сказала: ровным счетом ничего. Ты указал на испорченность отдельных индивидов. Но испортила их система, на которую не легло и малейшей тени. Система осталась неприкосновенной. И знаешь, почему? Потому что, Алекс, — ну, вот, начинается, — ты испорчен этой системой так же, как и твой мистер Шарль Ван Дорен. (Черт подери! Опять я несовершенен!) Ты не враг системе. Ты даже не бросал ей вызов, как, наверное, тебе казалось. Ты — один из ее охранников, служащий по найму, соучастник. Прости меня, но я должна сказать тебе правду: ты думаешь, что ты служишь справедливости, но в действительности ты — лакей буржуазии. Ты живешь в несправедливом, жестоком и бесчеловечном мире, лишенном всех человеческих ценностей, и твоя работа состоит в том, чтобы дать этой системе возможность казаться законной и моральной; благодаря тебе люди могут подумать, что человеческие права, справедливость и человеческое достоинство действительно существуют в этом обществе — хотя совершенно очевидно, что такие вещи абсолютно невозможны.
— Ты знаешь, Алекс?
— Ну что еще?
— Ты знаешь, почему я не беспокоюсь о том, чья очередь носить часы, или о том, стоит мне принимать пять фунтов от моих «состоятельных» родителей или не стоит? Ты знаешь, почему их аргументы кажутся глупыми и почему мне не хватает терпения на подобные разговоры? Потому что я знаю, что внутренне — ты понимаешь, внутренне!…
— Да, я понимаю! Может, это и странно, но английский, черт возьми, мой родной язык!
— Внутренне система, в которой я живу и которую я защищаю (и добровольно, заметь — совершенно добровольно!), - человечна и справедлива. Поскольку коммуна владеет всеми средствами производства, обеспечивает нужды всех своих членов, поскольку никто не имеет права накапливать богатства или использовать избыток, произведенный трудом другого, то достигается главная цель кибуца — достоинство каждого человека. Это и есть равенство в широком смысле. Самое главное, что может быть.
— Наоми, я люблю тебя.
Ее огромные карие идеалистические глаза резко сузились.
— Как это ты «любишь» меня? Что ты сказал?
— Я хочу жениться на тебе!
Бум! Она вскочила на ноги. Да, жалко мне того сирийского террориста, который попытается застичь ее врасплох!
— Что с тобой случилось? Ты, наверное, пошутил?
— Будь моей женой. Матерью моих детей. У любого голодранца есть дети. Почему же им не быть у меня? Я должен передать кому-то свою фамилию!
— Ты, похоже, пьян. Ты выпил слишком много пива за обедом. Да, я думаю, что мне пора.
— Не уходи!
И я снова рассказал девушке, которую едва знал и которая мне совершенно не нравилась, как глубоко и сильно я ее люблю. «Любовь» — о, я просто содрогаюсь, когда слышу это слово. «Лю-ю-ю-юбо-овь!» — как если бы эти звуки могли пробудить мое чувство.
Она попыталась уйти, но я запер дверь. Я умолял ее не уходить, зачем ночевать на холодном мокром пляже, если здесь, в Хилтоне, есть такая комфортабельная огромная кровать, которую мы могли бы разделить.
— Я совсем не хочу менять твои принципы, Наоми. Если кровать — это слишком буржуазно, мы можем заняться любовью на полу…
— Ты имеешь в виду по-ло-вой акт? — переспросила она. — С
— Да! Со мной! С порождением внутренне несправедливой системы! Со мной, с ее пособником! С Портным!
— Мистер Портной, извините меня, но если ваши глупые шутки…
И тут началась рукопашная. Я повалил ее на кровать, но едва дотронулся до ее груди, как она нанесла мне такой удар в челюсть, что у меня чуть не треснул череп.
— Где ты этому научилась, черт подери?! -закричал я. — В армии?
— Да!
Я поднялся и сел на стул.
— Хорошеньким вещам они учат девушек.
— Знаешь, — произнесла она без тени участия, — с тобой что-то не в порядке.
— Ну да, у меня язык в крови…
— Ты самый несчастный человек из всех, кого я знала. Ты похож на ребенка.
— Нет, это не так!
Но она уже отмела все объяснения, которые я мог ей предложить, и взялась читать мне очередную лекцию, на этот раз о моих недостатках, которые она успела увидеть за прошедший день.
— Ты недоволен собой! Почему? Это очень плохо для человека — осуждать свою жизнь так, как это делаешь ты. Ты получаешь какое-то удовольствие, ты гордишься тем, что делаешь себя предметом своего странного чувства юмора. Я не верю в то, что ты хочешь изменить свою жизнь. Ты все выворачиваешь наизнанку, во всем видишь только смешное. И так целый день. Во всем ирония или самоунижение.
— Самоунижение. Самопародия.
— Точно! А ведь ты высокообразованный человек — вот что особенно ужасно. Как много ты мог бы сделать! А вместо этого — глупое издевательство над самим собой. Как это ужасно!
— Ну, я не знаю, — пробормотал я, — может быть, это просто типичный еврейский юмор.
— Это не еврейский юмор! Это юмор гетто.
Немного же любви было в ее тирадах, доложу я вам. К утру я уже знал, что являюсь воплощением всего наиболее позорного в том, что называют «культурой диаспоры». Все эти столетия бездомности породили тип такого человека, как я — испуганного, защищающегося, осуждающего себя, одинокого и разрушенного жизнью в языческом мире. Такие же, как я, евреи диаспоры миллионами уходили в газовые камеры, не подняв и руки на своих преследователей, не желая защищать свои жизни ценой собственной крови. Диаспора! Само это слово вызывало у нее гнев.
Когда она закончила, я сказал:
— Отлично. А теперь давай трахнемся.
— Ты отвратителен!
— Верно! Ты начинаешь что-то понимать, доблестная Сабра[49]! Пусть ты будешь вести праведную жизнь в горах, о кей? Ты будешь идеалом для подражания! Ебаная еврейская святая!
— Мистер Портной, — сказала она, поднимая свой рюкзак с пола, — вы просто еврей-антисемит.
— Да, Наоми, но, может быть, это лучшая разновидность еврея.
— Трус!
— Девчонка!
— Идиот! — Крикнула она и пошла к двери. Но я бросился следом и в длинном прыжке перехватил эту здоровенную рыжеволосую еврейскую красотку и повалил на пол. Я покажу ей, кто из нас идиот! Кто из нас ребенок! А если у меня все-таки сифилис? Вот и отлично! Тем лучше! Пусть она тайно пронесет его в своей крови в эти сраные горы! Пусть она заразит всех этих смелых и справедливых еврейских мальчиков и
