тех пор, «пока не наступит надлежащее время».
Конфуцианец вздохнул и наконец поймал мысль, вертевшуюся у него в голове. Он вспомнил другой экзаменационный лист, который проверял то ли десять, то ли двенадцать лет назад. Конфуцианец тогда «завалил» того кандидата, поставив ему «неуд.». Затем, через четыре или пять лет, ему попался другой экзаменационный лист, заполненный — он сразу это понял — тем же самым кандидатом. Конфуцианец снова поставил невежде неудовлетворительную оценку, но сам лист сохранил. И вот теперь он со вздохом достал его из потайного ящика письменного стола.
Почерк был неуклюжим, грубым, словно писавший сильно злился. Он поднес лист к свету, чтобы лучше разглядеть. Детский почерк кандидата удивлял, а вот содержание его ответов на вопросы поражало. Конфуцианец занимался отбором кандидатов на государственные должности с тех пор, как сам был допущен в высшие эшелоны власти, что произошло двадцать восемь лет назад. Обычно неправильные ответы сопровождались извинениями и оправданиями, но в данном случае не было ничего подобного. Здесь была злость, яростная отповедь самой несправедливой экзаменационной системе.
Конфуцианец прочитал первые два ответа и откинулся в кресле. Ему еще никогда не приходилось слышать, чтобы кто-то заявлял, будто он брат Иисуса Христа. И уж тем более на экзамене при поступлении на государственную службу. Несколько секунд он сидел неподвижно, давая возможность некоей мысли подняться из глубины сознания. Даже являясь ученым и исследователем в области конфуцианства, он уважал порывы сердца. Слова «интуиция» не было в словаре китайцев. Они считали истиной порывы души, полагая, что «интуиция» — всего лишь одна из попыток найти подходящее слово.
Конфуцианец посмотрел на регистрационный номер экзаменационного листа, чтобы выяснить, в каком районе его заполняли. Он хорошо знал надзирателя и поэтому при желании, заплатив немного денег, легко мог отыскать этого «брата Иисуса Христа». Но нужно ли ему это? Конфуцианец вспомнил древнее китайское изречение: «У двух мыслей, как у двух плодов в одном саду, может оказаться один и тот же родитель». Но какой общий родитель мог быть у «брата Иисуса Христа» и видения Семидесяти Пагод из Бивня Нарвала? Чтобы построить Семьдесят Пагод, понадобятся тысячи и тысячи рабочих — гораздо больше, чем работало сейчас в Иностранном сеттльменте и Французской концессии. Где найти столько рабочих рук? А в то же время в сельских районах маялся целый легион безработных. Конфуцианец задал себе простой вопрос: что может заставить этих крестьян покинуть свои дома и перебраться поближе к фань куэй?
Он положил лист на стол и подошел к окну кабинета. Справа от его дома Хуанпу делала поворот. Под окном располагалась маленькая пристань, на которой кипела торговля.
Его собственная маленькая лавочка, которой управлял его младший брат Чэнь, находилась еще дальше. Конфуцианец взял со стола экзаменационный лист и торопливо вышел из кабинета.
Быстро спустившись к реке, он пошел на север, по направлению к бывшей британской, а ныне Иностранной концессии. Хотя обычно он предпочитал ходить через Старый город, в этот день что-то заставило его пойти по территории фань куэй. Улицы, в большинстве представлявшие собой грязные тропинки, лишь редко где выстланные досками, были, как всегда, почти пусты. Конфуцианец хотел уже окликнуть рикшу — из тех, что всегда караулили здесь британцев, работавших на складах, но передумал. Ему необходимо было пройтись пешком и подумать.
Улица Кипящего ключа вряд ли заслуживала столь романтического названия, и единственная причина, по которой по ней кто-то все же ходил или ездил, заключалась в том, что она соединяла Британскую и Французскую концессии с излучиной реки. В каретах ехали английские дамы, наглухо закрыв окна, чтобы уберечься от малярии.
«В добрый путь, — подумал Конфуцианец. — Лучше умереть от малярии, чем от духоты в одной из этих коробок, которые британцы с тупой настойчивостью красят исключительно в черный цвет».
Навстречу ему попались несколько европейцев верхом на лошадях и китайцев, тащивших на спинах тяжелую поклажу.
Европеец, проезжавший мимо на прекрасной кобыле в яблоках, приветствовал его, приподняв шляпу. Конфуцианец ответил легким кивком головы. Европейцы знали, что он номинально является представителем городских властей, но понятия не имели о том, что все последние дни его мысли заняты только одним: как заставить этот город забурлить от наплыва китайских рабочих из деревень.
Потом Конфуцианцу повстречался черносутанник, следом за которым семенили трое китайских юношей. Ему пришлось проглотить отвращение, которое неизменно вызывали у него христианские попы, пытавшиеся притащить в его страну своего Бога. На одном из молодых людей была грязная сутана, подобная тем, какие носят иезуиты. Только дурак не знает, что в разгар шанхайского лета следует носить легкие одежды из шелка и хлопка. Этот точно не знал.
Конфуцианец остановился и стал смаковать картинку, возникшую перед его внутренним взором: сотни, нет, тысячи крестьян, необходимых, чтобы воплотить в жизнь мечту о Семидесяти Пагодах.
Разрозненные фрагменты постепенно вставали на свои места: улица Кипящего ключа, Семьдесят Пагод, поток крестьян, заполняющий город, и ярость молодого человека, отвергнутого государственным аппаратом и считающего себя братом Бога черносутанников. По крайней мере, это было интересно.
В тот вечер жена Конфуцианца не могла подобрать нужных слов для разговора с мужем и придумать, чем его накормить. Поставив тарелку с подслащенным рисом перед дверью его кабинета, она ушла спать на свою циновку.
А Конфуцианец, уединившись в кабинете, медленно перечитал лист, который про себя уже стал называть «листом пророка».
Какой гнев! Какая бурлящая ярость! Многие люди бывали ведомы и менее сильными чувствами. Но прежде чем что-либо предпринять, он должен понять, что кроется за странными религиозными притязаниями этого человека.
У Конфуцианца не было никаких контактов с черносутанниками, и он не знал никого, кто общался бы с ними. Разве что Цзян, благодаря своим связям с французами. Большинство борделей и курилен опия располагались на территории Концессии. Именно французы привезли в Шанхай черносутанников. Он аккуратно сложил «лист пророка», положил его во внутренний карман одежды и, прихватив лакированный зонтик, вышел под вечерний моросящий дождь.
В ответ на его вежливый стук за дверью послышалось хихиканье. Затем раздалось грубое «цыц», и хихиканье умолкло. Дверь открылась. На пороге стояла Цзян, упершись одной рукой в бедро, второй — в притолоку. За ее спиной разносились звуки разудалого веселья и голоса, говорившие на незнакомом языке. Конфуцианец решил, что это, должно быть, французский.
— Ты можешь и дальше мокнуть под дождем, а можешь войти внутрь и присоединиться к остальным гостям.
Китайский язык Цзян уже стал превращаться в арго, который со временем назовут «шанхайским диалектом», или шанхайхуа.
— В конце улицы есть чайная. Ты позволишь мне угостить тебя чашкой чая? — Конфуцианец заметил, что, когда он говорит с ней, его и без того правильная речь становится просто безупречной.
— Конечно, почему бы и нет, — кивнула Цзян, заметив, что, когда она говорит с Конфуцианцем, тон у нее становится, как у самой распоследней шлюхи.
Придя в чайную, они отказались от индийского чая в пользу темного, пахнущего мускусом сорта, который выращивали в долинах Аннама. Вскоре им принесли высокие чашки с крышечками. Тонкие чайные листья плавали в воде стоймя, напоминая угрей в пруду.
— Ты знаешь французов? — нарушил молчание Конфуцианец.
— Да, некоторых знаю. Я, как тебе известно, веду с ними совместный бизнес.
— Да, но меня интересуют совсем другие французы.
Цзян посмотрела на Конфуцианца долгим взглядом. Что он за человек? Могущественный и далекий, но лишенный радости и внутренней свободы. До нее доходили слухи о том, что из-за доступности опия тяжело пострадала его семья. Кажется, речь шла о его матери и младшем брате. Но может быть, о жене и сыне? А может, история эта вообще произошла с его бабушкой и ее ребенком. Цзян внимательно всматривалась в лицо Конфуцианца. Он выглядел старше, намного старше, чем пять лет назад, когда в день аукциона впервые переступил порог ее борделя вместе с мандарином из Пекина.
— У меня много знакомых среди живущих здесь французов.
