Дом над обрывом

Ирина Игоревна Ильина Дом над обрывом

Я сидела в кабинете дежурного, настороженно поглядывая в окно, испуганная и растерянная. Пыталась втолковать глуповатому, по моему мнению, милиционеру то, что не понимаю сама! Сначала он старательно записывал. Потом остановился. Я замолчала.

— Что же вы, продолжайте, — задумчиво произнес дежурный.

— Вы же перестали писать!

— Ничего страшного, потом допишу.

Продолжила сбивчиво и путано объяснять, как и зачем пришла в милицию. Дежурный спокойно слушал, смотрел на меня, затем встал и вышел — позвонить, хотя на столе стоял телефон. Наверное, надеялся, что уйду. А может, звонил начальству, консультировался, куда деть эту сумасшедшую? Или уже вызвал психбригаду? Мне было все равно. Лишь бы не оставаться одной. Чувствовала — среди людей со мной ничего не произойдет. И вот, сижу одна. Опять подкатывает страх, хватает за колени, трясет. За окном буря и, кажется, странное движение, слышатся шорохи сквозь шум дождя и ветра. Страх грозит перерасти в ужас. Тот самый ужас, который толкал меня и вел сюда. Ему помогал штормовой ветер, дул в спину, гнал от моря и собственного дома. Сердце тарахтит, периодически останавливаясь, затем снова тарахтит. Кажется, если дежурный сейчас не вернется, упаду в обморок! Ручка двери медленно поворачивается. Да что, же так медленно?! Кто там?! Мент. Дорогой, любимый!

— Отправил опергруппу по вашему адресу. Пусть посмотрят. А вы пока все напишите сами. Вот бумага, ручка. Пишите. Я сделаю чай. Или кофе?

— Лучше кофе.

'Не так уж он и глуп, мог бы спокойно спровадить меня в психушку!', — подумала и села за самый дальний от окна стол: не доверяла окну, боялась.

— Как писать? На чье имя? И что это — докладная?

— Оставьте полстраницы сверху, для шапки и пишите просто без предисловия, как мне сейчас рассказывали.

В присутствии милиционера я успокоилась и начала писать:

Я, Коротких Татьяна Сергеевна, проживаю в течение двух лет по адресу: переулок Нагорный, 26. Живу одна. Старинный дом в исторической части города, над морем, на самом краю обрыва, достался в наследство от бабушки. Когда-то это был почти дворец, а вокруг него прекрасный яблоневый сад, хозпостройки, но море в течение долгих лет подмывало берег и отвоевало большую часть земли. К бабушке мы раньше часто приезжали летом на отдых, отношения у нас были теплые, поэтому, когда материнские контроль и недоверие стали невыносимы, я к ней и сбежала. Я полюбила и этот городок, и море и, когда старушка умерла, осталась в родовом гнезде, вопреки уговорам матери вернуться.

Море, оно всегда прекрасно. И в непогоду, когда волны наливаются свинцовой тяжестью и по ним барабанит дождь, а ветер взбивает шапки пены и бьет их о крутой берег. И в ясные дни, когда под солнцем вода приобретает яркие, от голубых до синих, тона, и когда под легким бризом вздуваются паруса маленьких и больших яхт, а внизу, в прибрежной полосе резвятся дети. Прямо из яблоневого сада, к морю сбегает крутая тропинка. Бабушка рассказывала, что в позапрошлом веке юная дочь владелицы имения, бегала по ней на свидания к возлюбленному. Мать же была властной и жесткой и не позволила девушке выйти замуж по любви. В один из штормов бросилась несчастная в морскую пучину чуть ли не с порога материнского дома. Еще бабушка говорила, что в бури видела в море плывущую девушку, иногда девушка заглядывала к ней в окна. Тогда старуха крестилась и зажигала лампаду под иконами. Я же никогда не видела этой девушки и списывала все бабушкины виденья на ее старость.

Сегодня море волновалось. Приготовив ужин, села, как обычно, у окна: люблю смотреть на море. Как я уже писала, дом стоит на самом краю обрыва, и это окно будто нависает над пропастью. Вдруг в окно постучали. Этого не может быть, но — постучали! Поднявшись, увидела за окном руку, цепляющуюся за подоконник. Что можно было подумать? Только одно: кто-то взобрался по отвесному склону и теперь висит над морем. А в бурю волны достигают середины обрыва. Конечно, я открыла окно, ухватила руку и втянула в комнату свой кошмар! Это была юная девушка с тонкими чертами лица. Ее платье, облепившее фигуру, показалось необычным, странного кроя, неопределенного цвета — краски словно вымылись. Волосы, распущенные по плечам, отливали зеленью. Кожа мертвенно серая, а глаза — стальные, как штормящее море. От нее исходил запах тины и водорослей. Глаза блуждали по комнате, она рассматривала обстановку, и, не глядя на меня, заговорила:

— Ты стала доброй, мама.

— Я не твоя мама.

— Мама, мама, не ты ли учила меня, что обманывать нехорошо?! Мама, я ведь так долго ждала этого дня! В каждый шторм приплывала сюда и смотрела, когда же море подточит берег? Когда та маленькая полосочка земли, отделяющая дом от обрыва, отвалится? Знаешь, я увидела это! Я увидела, как сползла в море под упорными ударами волн последняя преграда на пути моей мести! Как я ликовала! Но фундамент устоял! И еще долго, в каждый шторм, я смотрела на твои окна. В них иногда не было света, и я боялась, что дом рухнет без тебя! Как я этого боялась, мама!

— Но я не твоя мама! — протест услышан не был.

Буря нарастала, усилился ветер, гремел гром. Незваная гостья, кружась по комнате и оставляя за собой мокрые следы, продолжала:

— Когда ты меня, беременную, сбросила с обрыва вниз, в бушующие волны, только бы никто не узнал о моей запретной любви, я поклялась отмстить! Что тебе стоило разрешить нам уехать, зачем ты лишила меня и моего дитя жизни? Мама?!

— Деточка, да я не твоя мама, твоя мама умерла, она лежит на кладбище! — стало очень страшно.

И шторм достиг невиданной силы! Волны, казалось, доставали фундамент, брызги влетали в окно, ветер с завываниями оторвал одну из рам и унес в море, вторая хлопала о стену, разбрасывая осколки стекол! Молния разрезала тучи, озаряя комнату угрожающими малиново-красными оттенками. Утопленница ходила кругами, приближаясь с каждым следующим кругом. Я поняла, если сейчас что-то не предпринять, потом уже будет поздно. Попыталась отступить к двери.

— Не надо, мама, не надо! Ты сделаешь только хуже! Стой на месте.

Не было ни мела, ни карандаша, чтобы очертить спасительный круг, напрочь забыты все молитвы, а рука не поднималась для крестного знамения!

— Объявив меня самоубийцей, ты лишила покоя мою душу, по мне не служат панихид, и пытаешься меня перекрестить! Мама, сейчас мы вместе пойдем к окну.

— Деточка, а как тебя зовут? Скажи свое имя!

— Ты даже имя дочери забыла? — она расхохоталась с надрывом, вторя ветру, — мать, забывшая имя убиенной ею дочери!

Одним прыжком нежить подскочила, схватила меня за руку и потянула к окну.

— Ольга! Ты назвала меня Ольга! — кричала она, и ее крик сливался с воем ветра, — когда у тебя было хорошее настроение, ты перебирала мои локоны и называла золотоволосой Оленькой. Когда же ты злилась, ты звала меня — Ольга! И тогда, узнав о моей беременности, ты привела меня на обрыв, мама, ты помнишь? Помнишь, как вела меня за руку? Ты говорила, что подумаешь, куда меня отправить рожать, чтобы не узнали соседи, чтобы скрыть позор! Мама, ты отправила меня в небытие! Мама, мне было так больно! Мне было так страшно! Мама! Умирать больно и страшно! Сейчас ты это поймешь!

Она тащила меня к окну. Упираясь, я продолжала доказывать, что не мать ей:

— Оленька, опомнись! Посмотри на меня, я тебе не мама, я пойду в церковь, я все объясню священнику! О тебе отслужат панихиду, твоя душа успокоится.

Но мои мольбы были обращены в никуда! Она меня не видела. Вот и окно, попытки вырваться из цепких рук оказались тщетными: ее платье рвалось при легком прикосновении, кожа с рук отслаивалась, но