Федя не успел опомниться. Люди бросились к той, закрытой брезентом груде, на которой он сидел. Раз, два… Под брезентом оказались сложенные рядами блестящие медные гильзы снарядов… Два, три… Затвор щелкнул, чавкнуло масло… В тот же самый миг в ходовой люк один за другим метнулись еще человека четыре. Комиссар Газа первым вскочил на площадку… Он был чуть бледнее, чем обычно. Слегка нагнувшись, глядя над орудийным стволом в задний люк, он замер. Губы его шевелились. Рукав кожаной куртки чуть-чуть поскрипывал над самым ухом Феди.
Страх перед столкновением поездов Федя, наверное, всосал с молоком матери-стрелочницы. Он знал, что получается в таких случаях. Округлив глаза, он впился ими в последнюю свою надежду — в комиссара. Он видел, как задрожала рука у одного из красноармейцев, как он тревожно оглянулся на люк.
Комиссар стоял, не двинувшись с места, все так же нагнувшись, все так же двигая губами.
— Спокойно, товарищи, спокойно, — негромко выговорил он наконец. — Так, так, Архипов… Как целик? Хорошо! Огонь!
Так рявкнуло, что Федя вскрикнул и зажал уши. А команда дружно, быстро уже закладывала второй снаряд, в то время как бронепоезд, дрогнув, стал потихоньку отходить назад.
Паровоз, пущенный белыми, добежал до болота. Он несся по закруглению, подворачивая артиллеристам «Ленина» свой левый бок. Дорога была каждая секунда. «Огонь!»
Первый снаряд ударил в насыпь чуть ниже и правее взбесившейся машины. Второй, пролетев, брызнул в стороны черной торфяной землей, желтым листом. Третий… Третий, насквозь пронзив паровозный котел, лопнул в топке.
Страшно грохнуло, зашипело. Над паровозом высоко в небо вскинулось белое облако. С разбегу он пробежал еще сто метров, еще двести… Из него потоками, струями хлестала в стороны горячая вода… Он шел все тише и тише, как смертельно раненый слон. Останавливается! Остановился!
Комиссар выпрямился посреди площадки. И он, и номерные у орудия все враз дружно вздохнули.
— Вот это удача, товарищ Газа! — искренне, с восторгом воскликнул кто-то.
Комиссар вытер ладонью потный лоб. Оглянувшись, он увидел прямо за собой мальчишку, Федьку. Широко открытыми блестящими глазами Федька смотрел на него в упор. Тогда комиссар засмеялся. Шагнув к пареньку, он взял его за локти и крепко, сильно тряхнул.
— Ну что, парень, видел? — радостно и серьезно сказал он. — Видел, как по-нашему? Учись!
Путь сзади был загражден для белых. Но бронепоезд «Ленин», сдерживая пулеметным огнем наступление пехотных цепей противника, к вечеру прошел полустанок Тикопись, в 150 километрах от Петрограда. Было ясно: началось новое наступление врага. Наступление от Ямбурга. Начальник штаба Седьмой армии Люндеквист, очевидно, заранее предвидел возможность губительного удара именно с этой стороны; он принял свои меры: по составленному им плану с фронта от Ямбурга была снята и переброшена в другое место целая бригада. Только это и нужно было Юденичу. Одиннадцатого утром он переправился через Лугу, захватил Ямбург и тотчас же двинулся вперед. Удар был столь неожиданным и сокрушительным, что через пять дней враг оказался уже возле самого Питера. На рассвете шестнадцатого генерал Родзянко со своим штабом вступил в Красное Село, под Петроградом, в каких-нибудь двадцати километрах от него.
Генерал натянул поводья. Тонкая, легкая вороная кобылица его, переступая с ноги на ногу, заплясала у перекрестка.
— Нет, нет, господа, позвольте! Пардон! — очень благодушно, но и твердо сказал он, обращаясь к сопровождающим. — Разрешите здесь мне быть вашим провожатым. Тут, — он обвел вокруг рукой в перчатке, — тут я буквально каждый куст и каждый камень знаю. Ведь это же, господа, не Нарва, не Ямбург. Это — Красное Село, это Дудергоф… Старые гвардейские лагери… Боже мой, боже, сколько воспоминаний! Простите меня, господа, но я волнуюсь…
Человек пять-шесть, составлявших его свиту, улыбнулись почтительно и весело.
— Граф, — заговорил снова генерал, — эта дорожка идет если память мне не изменяет, на деревнюшку… Пелгола? Да? Правильно? Пелгола! Ну вот, помню! И дальше… на Кирхгоф. Гора, которую вы видели справа, носит название Кирхгоф, капитан, — по-английски обратился он к худому человеку в нерусской форме, наклонившемуся над картой, которую развернул молоденький адъютант. — Белое здание на вершине — лютеранский храм. Обратите внимание: высшая точка всей местности.
— А, — кивнул головой иностранец. — А, олл райт!
Он тронул коня. Кавалькада двинулась.
За много дней в это утро ударил первый морозец. Дорогу сковало. Небо прояснилось. За спиной слева поднималась крутым горбом щетинистая, как огромный еж, Воронья гора. Вправо и впереди на голом Кирскгофе среди нескольких деревьев белела освещенная ясными лучами солнца двухбашенная кирка. Вокруг пестрели невзрачные избы деревни Перекюля. В придорожном садике зеленела молодая пихтовая аллея. Высился дом с мезонином.
Всадники на рысях пошли по сырой, ползущей в гору дороге. Адъютант Щениовский отстал, свертывая поудобнее карту. Затем, пустив лошадь карьером, он догнал остальных.
Если ехать или итти по пути из Дудергофа к деревне Хяргязи, то местность с юга поднимается постепенно и плавно к тому гребню, который носит название Шулколовских высот. Потом резким перегибом она вдруг обрывается на северо-восток. А так как дальше до самого Питера нет более заметных холмов, то с этого перегиба вдруг, совсем неожиданно, открывается в сторону огромного города необыкновенно широкий и далекий горизонт.
Генерал Родзянко знал, куда вел свою свиту. Даже иностранный офицер, атташе, резко выпрямился в седле.
— О!.. Splendid!..[45] — пробормотал он.
Щениовский, молодой человек, громко ахнул.
Они стояли над самым северным склоном горы. Изрезанный оврагами, он сбегал вниз, а дальше на восток, на север и на запад тянулась, то вздымаясь невысокими недвижными волнами, то оседая слегка, необозримая широкая равнина. Совсем на западе, за пестрыми домиками Красного Села и Лигова, влажно синел залив моря, виднелся Кронштадт. Вправо из-за путаницы полей, дорог, пологих холмиков, болотистых низинок горели, точно только что ярко начищенная светлая медь, золотые главы соборов Царского. Почти прямо впереди, перед столпившейся на узкой дороге группой, на том конце очень медленного и очень пологого подъема что-то белело, как кусок сахара-рафинада. Полковник Трейфельд вздрогнул. Это было Пулково, обсерватория! А левее этой белой точки, левее темного треугольника тригонометрического пункта на горе возле Пулковского сада, дальше, теряясь во мгле, чуть-чуть дрожа в неверной дымке, от Пулкова до залива, от Лигова до горизонта намечалось, брезжило, словно копошилось и жило нечто огромное, многоцветное, сложное по очертаниям. Солнце, светившее сквозь облака, слегка сгущало мглу, повисшую там, над этим таинственным хаосом линий. Мгла трепетала длинными волокнами, призрачными облаками. И вот сквозь нее теплым бликом наметился, проступил какой-то матовый, золотистый отблеск. Что-то тихо сияло там, в этой дали, такое недостижимое…
— Исаакий!.. Исаакий!.. Господа, Исаакий виден! Боже мой! — сказал чей-то плачущий, дрожащий голос. — Ваше превосходительство, смотрите!.. Исаакий!.. Не желаете ли бинокль?
Генерал Родзянко протянул было руку, но тотчас же переменил этот жест на отрицательный. О, нет! Он должен прежде сказать… что-то. Что такое говорил Наполеон на Поклонной горе под Москвой? Генрих Четвертый тоже произнес какие-то слова у ворот Парижа… Большие исторические моменты требуют острого крепкого слова…
Генерал посмотрел на присутствующих.
— Спрячьте бинокли, господа! Зачем смотреть отсюда на Исаакий, если через несколько дней мы с вами отслужим в нем благодарственный молебен господу богу?
Группа рассыпалась по вершине холма. Вестовые держали лошадей. Офицеры, спешившись, жадно смотрели в голубоватое прозрачное марево, показывали пальцами, оживленно беседовали, спорили Родзянко, подавшись вместе с английским капитаном несколько вперед по склону, описывал ему местность:
— Вот эти рощи там, на востоке, это — Царское Село, летняя резиденция русских императоров.
