в кино «Олимпия», в штаб обороны Московского района.
На всем протяжении пути они видели всюду то же самое: напряженную, несуетливую, но спешную работу. По самому каналу, например, проходила очень заметная, обозначенная вновь устроенными капонирами, окопами, окнами, заложенными мешками с песком, вторая линия обороны. Шофер, отняв руку от баранки руля, указал на угловой дом.
— Правильно придумано, товарищ начальник! — одобрил он, — сыпанут кинжальным огнем и туда и сюда, ежели что… По проспекту, и по каналу…
В штабе обороны, как во все дни, царило чрезвычайное оживление. Людей было много; все лица казались знакомыми, но за последнее время Григорий Николаевич что-то потерял счет этим бесчисленным новым знакомым, даже не всегда сразу узнавал их.
Он поторопился пройти к своему давнему приятелю, тоже путиловцу, но столяру, Петру Анкудиновичу Бережнову. Теперь Петр Бережнов был комиссаром в этом районном штабе обороны, и с ним, наверняка, было полезно поговорить.
Бородач Бережнов сидел в маленькой комнатке позади экрана бывшего кино, и Федченко сразу увидел, что попал к нему в довольно горячую минуту. Телефон на комиссарском письменном столе звонил непрерывно. Половина темноватой комнатки до высоты груди была завалена плотными тючками каких-то листовок, перевязанных тонким шпагатом. От них резко пахло свежей типографской краской, керосинцем. Бледненькая барышня за отдельным столиком слева то торопливо выписывала накладные, то тянулась к телефонной трубке, а сам Петр, крупная добродушная голова которого с окладистой рыжей бородой как-то не сочеталась с защитным френчем и штанами-галифе, с высокими военными сапогами и наганом в кобуре у пояса, сам он выдерживал у двери натиск целой очереди и пожилых людей и каких-то смешливых девушек, столпившихся в коридоре.
— Товарищ военком! Газоному-то надо бы в первую очередь! Как же так? — взволнованно кричали оттуда.
— Петр Анкудинович, поимей в виду: у нас в три часа митинг назначен. За срыв — ты ответишь.
— Дядя Петя… Текстильщикам — по знакомству, а? Подкинь побольше: мы же малосознательные… Нам в каждую комнату отдельную листовочку надо… Опять — в общежитие…
— Здорово, Петро! — приветствовал Бережнова Григорий Николаевич. — Хо-хо! Что у тебя творится- то!?. Или решил книжный магазин открыть?.
Петр Бережное через очки взглянул на токаря и радостно и озабоченно.
— Эге, Гриша, друг! Заходи, голубчик, только… Товарищи! Ребятки! Да будьте ж вы маленько покультурней! Имейте сознание: не хватайтесь за литературу хоть зубами-то. Всем, говорю, достаточно будет: шесть тысяч экземпляров на один наш подрайон отбил! С кровью, можно сказать, у секретаря вырвал! А вы… Марусенька, сестричка, отойди, родная, за дверку! Все равно двойной порции не дам… Что — по карточкам!? Это хлеб — по карточкам; а тут вещь дороже хлеба… Это — знаешь что, Грицко? Это — самая последняя почта. Воззвание! За подписью Владимира Ильича! Да — на, эвона: «Ве Ульянов», в скобках — Ленин! Сегодня передали по телеграфу, сразу к печатникам, и — готово. А теперь, видишь, что с народом делается! Товарищи, товарищи, ну да нельзя же так, кто сильней… Нужно!? Я понимаю, что нужно: и вам, и каждому… Бери, бери одну листовочку, Федченко. Проходи в тот куток, прочитай, покуда я тут… Я — сейчас; эти шесть тысяч — капля в море… За хлебной четверкой так люди не рвутся, как за правильным, большевистским словом…
Федченко прошел, куда ему показали, как драгоценность, неся в руках маленький листок сероватой бумаги. Печать на листке была не слишком ясной: местами свежая краска смазалась при упаковке. И тем не менее от этого бумажного клочка на старого путиловца пахнуло словно сдержанным жаром:
«Товарищи! Наступил решительный момент. Царские генералы еще раз получили припасы и военное снабжение от капиталистов Англии, Франции, Америки…»
Григорий Федченко лучше, чем кто-нибудь другой, знал, что намеревается принести Красному Питеру царский генерал Юденич и другие, идущие рядом с ним: у токаря Федченко и сейчас еще плохо слушалась нога, ныла грудная клетка, сдавленная в снарядной воронке. Он и сам чувствовал, как грозна и темна новая, надвинувшаяся на Петроград туча. И все же теперь, вчитываясь в скупые, точно по горячему металлу вырезанные строки ленинского воззвания, он почувствовал, как мурашки зашевелились у него по спине: «Так вот оно как, оказывается?.. «Наступил решительный момент!»
«Взяты Красное Село, Гатчина, Вырица, — сурово и прямо говорило воззвание. — Перерезаны две железные дороги к Питеру. Враг стремится перерезать третью, Николаевскую, и четвертую, Вологодскую, чтобы взять Питер голодом.
Товарищи! Вы все знаете и видите, какая громадная угроза повисла над Петроградом. В несколько дней решается судьба Петрограда, а это значит наполовину судьба Советской власти в России».
Григорий Федченко поднял голову и прислушался, вдумываясь в значение этих строк. За стенкой — тоже кто-то читал воззвание:
«Мне незачем говорить петроградским рабочим и красноармейцам об их долге…»
Из коридорчика, ведущего к комнате Бережнова, доносились следующие за этими слова:
«Товарищи! Решается судьба Петрограда! Враг старается взять нас врасплох. У него слабые, даже ничтожные силы…»
В чуланчике было очень темно: под потолком горела только запыленная древняя, угольная лампочка. И ее светящаяся рыжеватым накалом спиральная нить то и дело подрагивала — в чулан и то доходили откуда-то далекие, но все же явственные толчки: это — сам царский генерал Юденич стучался своей артиллерией в ворота города.
«Товарищи! Решается судьба Петрограда!»
Кто написал эти тревожные и мужественные слова? Ленин.
К кому обратился он в трудный час? Не к одним только руководителям и командирам. К рабочим всей страны. К солдатам всей армии. И к тебе, рабочий Федченко, в том числе! Ну, что же, Владимир Ильич? За нами дело не станет: мы тебя слышим!
Дверь, пискнув, открылась. Видимо, люди, получавшие листовки, разошлись. Только три молоденькие текстильщицы, тесно присев на подоконнике, голова к голове, слушали чтение четвертой подруги… «Ой, Фрося, да погоди ты! Тебе ж хорошо, ты — грамотная, а мы… Дай хоть послушать главное…»
Петр Бережнов вошел в чулан в видимом изнеможении, но довольный. Он утирал лысину красным фуляровым платком. Воротник его френча был расстегнут.
— Прочел? — спросил он, садясь на табуретку под самой лампочкой. — Вот то-то и оно, друг хороший! Дела, как видишь, не веселят. Подумать надо — Вологодскую дорогу хотят перехватить: дотянулись! Трудное положение. Но между прочим — ничего: выстоим!
Федченко вышел от Бережнова успокоенный. Он убедился: оборона города — в крепких руках; она — под твердым ленинским руководством.
Из «Олимпии» он позвонил Кириллу Зубкову на «Дюфур». Кирилл был в большой спешке, на отлете. Его назначили комиссаром Обуховского рабочего отряда. Вечером отряд трогался в Колпино, на слияние с ижорцами. Перекинувшись несколькими словами, они попрощались. «Ну, Кирюша, добрый путь тебе!» — «Счастливо, Николаич!»
Идя к выходу, Федченко задержался у карты на стене.
— Ах, чёрт, куда рванулись! — слышалось тут.
— Ишь, стервецы!
— Смотри, хотят Николаевку перерезать…
Белый фронт накатился на самый Питер. Черный шнурок тянулся вдоль знакомой Федченке прибрежной Балтийской дороги до Лигова, огибая с севера Красное, шел неподалеку от Пулкова, спускался несколько южнее, к Варшавской линии, потом снова дугой поднимался на север, точно стремясь наползти на Детское Село…
Да, понятно, почему Кирилла перебрасывали в Колпино!
Юденич, точно рукой, тянулся к Питеру. Пятнадцать верст, и сожмет! Пора ударить по этой жадной генеральской руке…
Сев снова в свою машину, Григорий Николаевич поехал по разным делам: в Адмиралтейство, в штаб округа, в морские склады Новой Голландии (с кем только не оказался он связанным
