корысть держать их разобранными? А в общем, не беспокойся — разрешение уже есть. Мастерскую я получаю. Ты сам пойми: плохие машины могут поставить всю армию под удар!
Хозяйка медленно, задумчиво играла тоскливую, хватающую за душу, незнакомую Ланге пьесу — это была «Элегия» Масснэ. Она не доиграла ее до конца, потому что дверь легонько скрипнула, отворилась; вошел новый посетитель. Хозяйка встала ему навстречу.
Ланге пожевал губами соображая.
— Опасное все-таки дело… — осторожно заметил он. — Если чуть какая неполадка… так ведь это весь транспорт, гражданский и военный, в самый горячий момент может застрять в мастерской… А ну, если в такой мастерской какой-нибудь негодяй еще начнет заворачивать?..
Блэр досадливо тряхнул головой.
— А! Если, если! Надо так сделать, чтобы никаких «если» не было. Вы, русские, больше всего любите всяческие «если». А как же делали у нас на немецком фронте в пятнадцатом году, в шестнадцатом во Франции? Ни одного «если»! Никаких негодяев! Этой мастерской будет управлять честный, упорный, преданный коммунист. Один мой хороший друг. Товарищ Ланге. Этому ты веришь?
Ланге еще раз посмотрел в глаза своему начальнику и приятелю. Он не ожидал такого поворота. Довольная, признательная улыбка расплылась по его простодушному лицу.
— Ну, этому-то я верю, товарищ Блэр! Этот, пожалуй, не подведет. Как тебе кажется? Только кто же утвердит такое назначение?.. Тут голова нужна, а я что — шофер, и все тут!
Блэр пожал плечами.
— Ао! Все уже сделано. Если Дориан Блэр решит добиться чего-нибудь, он добьется! Ты уже назначен. Я уже говорил об этом плане с председателем исполкома. Мы же с ним старые друзья. Он вполне согласен. И незачем тебе скромничать… Ты отлично справишься… Правда, работы будет немало. Надо сразу пустить в разборку десятки, сотни машин и мотоциклов. Сразу! Время не ждет. Но ты же старый рабочий. А, кроме того, тебе поможет твой друг Блэр!
Они пожали друг другу руки. Было уже довольно поздно, когда оба вышли из кафе на бассейную.
В дверях с ними столкнулась компания из нескольких человек. Двое или трое были в морской форме. Блэр посторонился, внимательно глядя в глаза входящим, но не поздоровался ни с одним. Очевидно, они не были знакомы.
— А этому мальчишке, — сказал он затем, — обязательно надо будет устроить хороший байсикл. Нет, не «свифт», не «энфильд». У меня есть два «дукса». Как раз для него. Тогда он для нас пойдет в огонь и в воду. Имей в виду, Ланге: организуя какое-нибудь живое дело, всегда держи связь с мальчишками! Мальчишки знают все. Они лазят повсюду. Они раскопают любую вещь. О, что бы я делал во Франции, в Бельгии, в Германии три года назад, если бы не умел ставить себе на работу мальчуганов!.. Словом, Ланге, мы с тобой дадим Красной Армии отличные машины. Не так ли?
Уже совсем поздно, в одиннадцатом часу не белой еще, а белесоватой майской питерской ночи, Женька Федченко добрался до родных мест.
Удивительный велосипед, весь дрожа и позванивая, но не сдаваясь, вынес-таки его через изогнутый коленом Нарвский проспект к Триумфальным воротам.
Ворота были странно, — ни к селу ни к городу, — красивы и величественны. Гордая квадрига, запряженная могучими конями, как вычеканенная, рисовалась на бледном небе. Позеленевшие бронзовые витязи протягивали перед собой лавровые венки. Неизвестно, кого они хотели венчать своими лаврами: по пустой площади трепыхался только мальчишка на дурацкой двухколесной машине…
Мальчишка проехал мимо ворот, поглядывая сонными глазами то на них, то в стороны, мучительно разевая в зевоте большой ребяческий рот. Слева и справа от него, над разбитой мостовой и перекошенными тротуарами, толкались кое-где жалкие домишки окраины… Женька знал их все до одного, ну как же!
Вон эти три, — помассивнее, повыше, — еще два года назад принадлежали седобородому молчаливому человеку, Михаилу Шлыкову; про него его крестник, Спира Тетерин, рассказывал, будто крестный его когда-то убил тетку и двух двоюродных братьев, отчего и пошел в гору…
Вон те, деревянные, со зловонными двориками, на углу Сутугиной, сдавала в наем худосочная, богомольная, злая, как чёрт, богачка, старая дева Клавдия Максимовна Павлова. Она сама жила не здесь, на Седьмой роте… У нее было много домов, были бани, про которые ходила неважная слава…
Однако Женька знал и ее, да еще как! Разве не она была попечительницей 40-й начальной школы на Петергофском, 37, где он учился? Разве при одном только взгляде на ее бывшие дома у него не ныло, не загоралось ухо, надранное ею однажды, три года назад? А за что озлилась, крапива? Что спросила: «Кем ты, мальчик, хочешь быть?» — А он сказал: «Хочу быть летчиком!» А что же, — попом ему, что ли, должно захотеться стать?
Мальчик крепче нажал на педали… Нет, из-за одной змеи Павлихи, — чтобы никогда не видеть больше ее колючих глаз, ее сухих длинных рук в беспалых перчатках-митенках, ее жилистой шеи и бородавки на усатой верхней губе, — из-за одного этого он готов был хоть каждый день трястись отсюда до Дюфура и еще далее. Молодцы большевики! Раз, два и нет больше Клавдии Максимовны!
Простучали, как клавиши, доски моста. Гнилая речка Таракановка пахнула в лицо кислой вонью… Вода ее была вся затянута радужно-ржавым селедочным рассолом… Три года как закрылся склад на Сутугиной, а рассол все еще тянет в Таракановку по пропитанной им земле.
Дальше пошли совсем уже неказистые места: только один Путиловец стоит, как глыба… А так все — заборы, огороды, деревянные, проваливающиеся под ногами мостки, наклонившиеся тот вправо, этот влево деревянные столбы керосино-калильных фонарей…
«Правая улица»… «Химический переулок»… Хи-ми-чес-кий!
Чтобы не слиплись окончательно глаза, Женька еще от самого Загородного воображал себя авиатором, смелым пилотом, вроде Сереги Уточкина или Михаила Ефимова… У него были их портреты на открытках: подарил дружище — Вовка Гамалей!
А — что? До революции Женька и сам понимал, конечно, что хотя про самолеты мечтать никому не запрещается, но… Вот теперь — дело другое. Теперь и дядя Миша, — уже он на что ничему хорошему не верит, — а и тот вон что говорит: «Ныне, Евгений, всяко может быть… Старайся! Нажимай на тригонометрию, парень!» А что тригонометрия!? Не страшней другого чего!
Или в моряки пойти, как дядя Паша Лепечев? Тоже неплохое дело: матрос… Или… Нет, хорошо все- таки, что революция!..
Будущий летчик очнулся и, круто развернув свой «биплан», пошел вправо на посадку на Ново- Овсянниковский. Прибыли! Неужели доехал?!
Переулок тянулся в сторону от Нарвского шоссе, далеко в чистое поле. Впрочем, поле это трудно было бы назвать «чистым». Весенняя вода стояла на нем мелкими, но широкими лужами. Островами поднималась из нее всякая дрянь: кучи свалочного мусора, ржавый железный лом… В «бассейне», там, в конце улицы, холодновато еще отражалась рыжая, золоченая заря.
Ворота дома были открыты, над скамеечкой поднимался дым. Дядя Миша, машинист, волновался, почему Женька не возвращается, и поэтому курил какую-то неописуемо горькую смесь: должно быть, вишневый лист, смешанный с махорочной пылью.
Отца дома не оказалось: ушел пешком в город, кажется, в Смольный на какое-то заседание. Мать? А где ей быть? Работает там чего-то…
Женька свалился с машины, точно его сбило выстрелом. Михаил, поварчивая, спрашивал племянника о чем-то; потом пожал плечами, взял записку от Зубкова, еще раз взглянул на парня и, не улыбнувшись, не сказав ни слова, вдруг поднял его на руки и, широко шагая, унес в дом…
Раздеть его удалось с великим трудом. Женька даже не мычал: он весь стал, как тряпочный…
В полночь этот вестник, этот курьер, доставивший от Нарвской заставы за Невскую важные и секретные документы, спал крепким, здоровым сном.
Он спал, но далеко не все одинаково спокойно спали в это тревожное время.
В седьмом часу вечера того же дня закончилось заседание в Смольном, на которое утром по телефону был вызван Женин отец, Григорий Николаевич Федченко.
