— Бежи! Дурной! Это же по нам бьют. Слышь — пули хвищут… Бежи!
Они побежали в деревню.
Васе стало невыносимо горько, обидно. Едкий ком спирал у него горло. Бегут. Третий день бегут. Куда? Что же это такое? Наши, красные — бегут?
В деревне он снова увидел месяц. Месяц стоял здесь как раз над нагнувшимся над колодцем журавлем. Слева была развалюха-изба с наполовину разобранной крышей. Запряженная телега стояла у ее крыльца. На нее торопливо, кое-как, бросали вещи, всякий домашний скарб. Маленькая белобрысая девчонка ревела сидя наверху.
— Мам! Возьми Жучку… Возьми Жучку-то, мам! — пищала она.
Из окна другой пятистенной избы направо глядело огромное бородатое лицо. Оно только глядело, ничего больше; оно равнодушно глядело на отступающих. Но было ясно, чувствовалось по глазам, что в горле за этой бородой клокочут злые слова, жаркая ненависть ко всем — к уезжающему с красными соседу, к бегущим красноармейцам, к Васе.
Вася с тоской поглядел на месяц. И — кто его знает, — может быть, в этот же миг на этот самый месяц смотрели мамка, Женька, отец, Фенечка… Там, в Питере. А он… Сутулясь, он пошел дальше. Три дня!
Да! Третий день миновал с той ночи, когда враг впервые обрушился на наш фронт. Почти не встречая сопротивления, белые отряды ворвались в наш тыл, разлились по нему во все стороны. Сразу случилось самое ужасное: наши части вдруг утратили всякую связь друг с другом и с высшим командованием.
Некоторые высшие командиры из бывших офицеров внезапно исчезли, пропали, точно их и не было никогда. Где комбриг? Где комполка? Неизвестно!.. Комбаты, комроты, командиры взводов превратились в совершенно самостоятельных начальников. Никто не знал в точности, где враг, откуда грозит опасность, куда надо отступать. Все только чутьем понимали одно: надо отходить как можно медленнее, задерживаться, огрызаться на каждом шагу. И они огрызались, как могли. Но в полках, в ротах, в обозах уже шептали: «Измена! Продали нас!»
В эти дни штаб Западного фронта запросил Седьмую армию о происходящем. Седьмая в свою очередь запросила Ямбург, шестую дивизию. Оттуда пришел равнодушный, спокойный ответ: «В случае дальнейшей активности противника предполагается нанести ему удар во фланг батальоном резерва со стороны деревни Втроя».
Человеку переломили хребет, а врач, пожимая плечами, говорит, что в случае, если у него заболит голова, надо положить ему компрессик на лоб. Что надо думать о таком враче?
Однако высшие штабы сочли совершенно достаточным этот батальонный компрессик. На широко задуманный удар по Красному Питеру они ответили жалким тычком в бок. Зверский удар долго обдумывали и готовили Англия и Америка. В нем приняли теперь участие Эстония и Финляндия. Верховный правитель белой России адмирал Колчак возлагал на него последние надежды. Старый и опытный вояка, Юденич в чистеньком Гельсингфорсе разрабатывал его план, окружал Петроград со всех сторон, как клещами. И против всего этого бросили батальон резерва!..
Батальон этот был смят и раздавлен без всякого труда. Белая река перекатилась через брошенный в ее русло прутик. И когда шестнадцатого числа в типографиях газет набирали новую очередную сводку: «На фронте Нарва — Гдов. Под натиском противника наши части отошли на новые позиции», на линии Нарва — Гдов никакого фронта давно не существовало. Не было никаких позиций. Не было там и частей, если понимать это слово так, как его понимают сводки.
К утру шестнадцатого Вася Федченко вместе с нестройной, измотанной массой бойцов вышел на маленькую станцию Веймарн, километрах в пятнадцати от Ямбурга в сторону Гатчины.
На станции было еще пусто и тихо. У двери вокзальчика большой градусник показывал четыре градуса тепла. Положив на перрон части разобранного пулемета, Вася и все его товарищи заснули возле них, как убитые, на мокрой, холодной земле. И хорошо сделали, что выспались. Потому что телеграфы глубже в тылу все еще выстукивали лживые реляции. Это было неслучайно. Эта ложь была кое-кому нужна. И в белом тылу и в красном.
Григорий Николаевич отвел Зубкова под руку в заднюю комнату. Он запер за собою дверь, сел против товарища к столу:
— Ну, брат, что ж? Получил письмо?
— Получил.
Зубков вынул из нагрудного кармана, из записной книжки, вчетверо сложенную бумажку.
— Так! Получил. А что же ты про это думаешь?
— Что думаю? А что я могу об этом думать? Безобразие. Паника что ли?
— Нет, ты мне так просто не отвечай: паника. Пустяки, паника! — вдруг вскипел Федченко. — Ты мне объясни, как это может быть? Я, числа десятого еще, получаю распоряжение: сделай, Федченко, то-то, то-то и то-то… Что я — первый год рабочий? Я, брат, прикидываю так и этак: ясно! Факт. Разве я не вижу, к чему дело клонится? Дело клонится… к эвакуации питерских заводов! Это выговорить надо! Уж раз начинают подсчитывать, сколько станков в цеху, да сколько под них платформ пойдет… Что ж это — спроста? А ты понимаешь, чем это пахнет? Путиловский эвакуировать? Обуховский завод закрыть да перевозить? Арсенал — на платформы? Патронный сворачивать? Ты видишь или нет, к чему дело-то ведут? В такое время половину военной промышленности одним махом прихлопнуть! Чем это пахнет?
Зубков поднял голову. Очень внимательно он посмотрел в глаза Григорию Николаевичу.
— Предательством пахнет, чем же еще? — тихо сказал он. — Не бойся. До твоей записки понято.
— Ну, а что делать?
— Видишь… Делать? Ведь покуда что еще не видно, чтоб начиналось… Покуда еще так, разговоры… Прихлопнут! Не позволят!
— Поздно хватимся, коли дождемся дела! Ты пойми: разговоры. Ведь ежели такие разговоры есть, — значит, их кто-то начинает. Значит, какая-то гадина это в башке держит. И не мы с тобой. Высоко сидит! Значит, она их и в партии норовит провернуть, и в Совете. А шляпы, моргачи глазами хлопают: специалист советует. Ты понимаешь, кто такое распоряжение дать мог? Опять же — не мы с тобой!
Наступила пауза. Зубков опустил вниз лицо. Оно у него вдруг стало тяжелым, глухим, окаменело.
— Слушай, Грицько! — наконец сказал он. — Если по душам, как со старым другом… Ежели с глазу на глаз… Я тебе хуже скажу. Вот. Есть у меня один инженер-кораблестроитель, из моряков. Уже старый. Хороший человек. Известный инженер. Честный. Так он меня вчера поймал на дворе, отвел за стенку… Губы трясутся, дрожит весь. «Кирилл Кириллович, может ли это быть? Мне верные люди говорили: есть приказ Смольного по Балтфлоту, чтоб в случае опасности корабли затопить. Что это такое? Что ж это будет?..»
Григорий Федченко, побледнев, шумно ударил рукой по столу.
— Кирюша! — нерешительно проговорил он, с вопросом глядя в лицо Зубкову. — Кирюша, друг, как — Балтфлот? Нет, это — басни! Это добрым людям голову морочат… Какой же паразит?..
Зубков нахмурил брови.
Григорий Николаевич невидящими глазами смотрел на стол. Зубков, стиснув виски ладонями, глядел на него.
— Ты что-нибудь понимаешь, Кирилл? — глухо спросил, наконец, Федченко.
Кирилл отрицательно покачал головой.
— Я что думаю… — Федченко полез в карман за трубкой; мысль его работала напряженно; усы обвисли, жилы на висках надулись. — Ведь главное дело — к кому пойдешь спрашивать-то, а? Кто советчик? В райком? Не райкомовского масштаба дела. Об эвакуации Питера не райкомы приказ утверждают…
— Ну уж и не центр… не Москва…
— Кто тебе говорит — Москва? Да чтобы товарищ Ленин такой приказ… Цека, погоди, узнает — все перевернет. Но тут-то что смотрят?..
Кирилл Зубков еще крепче сжал лоб руками.
— Вот что, Гриша! — сказал он наконец. — Обо всем этом у меня уже думано. И так думано, и этак думано. И скажу тебе: не верится, чтоб мы только одни об таких делах рассуждали. Рабочих много. Рабочих не обманешь. Нас не уговоришь, — он неожиданно яростно стукнул кулаком по столу, — не заставишь
