наберется, и — сдаться! Что мы — бабы? Не поодиночке будут выводить, времени не хватит. А партией поведут, как чуть подходящий момент — хватайся сразу за ихние винтовки, бей, кого можно… Вырвемся! Ну, убьют иного, так ведь в драке, в бою; какое же сравнение!
Кое-кому это показалось трудно осуществимым. До места, очень возможно, оцепят основательно — не прорвешься… Но Лепечев не унимался.
Всю ночь, бросаясь от одного к другому, страшный, с запухшим глазом, с трудом двигая надорванной губой, он говорил, убеждал, упрашивал, ругая сомневающихся последними словами.
С ним заодно сразу же оказались почти все коммунары. Только двое из них, повидимому, так были удручены неудачей первого побега на форту, что категорически отказались пробовать.
— Пусть стреляют, проклятые! Пусть бьют! Все равно наша кровь им отольется!
Еще один был хромой. Он не мог бежать.
Человека четыре из беспартийных тоже примкнули к Павлу. Другие с мрачным исступлением поддержали тех, кто собирался мужественно встретить смерть, как нечто неизбежное.
Всего, таким образом, набралось у Павла человек около двадцати пяти.
На остальных он махнул рукой с горечью.
Солнце, огромное, сплющенное, малиновое, встало за воротами очень рано, в этот день восход приходится на три часа пятнадцать минут утра. Алые косые лучи прошибли пыльный сумрак сарая. С улицы доносились голоса. Жителей в деревне почти не осталось; значит, это «они» готовились к «делу». И, вслушиваясь в «их» громкие, спокойные переговоры, Павел почувствовал, как где-то глубоко в нем с минуты на минуту все туже закручиваются, сдавливаются, сжимаются какие-то тайные упругие пружины. Странное презрение родилось в нем. Презрение к каждому, кто может заранее примириться со своей собственной гибелью. Презрение к врагам, вообразившим, будто он, матрос Лепечев, старый матрос, в их власти. Этого Павла Лепечева вздумали убить? Расстрелять? Чтоб его не стало? Теперь? Посмотрим!.. Он даже не вздрогнул, когда за ними пришли. Он коротко бросил своим:
— Ну, ребята, помни!..
Весь до конца он сосредоточился на том, чтобы как-нибудь не упустить чего-либо нужного, важного, значительного. Теперь уже буквально каждый звук, каждый жест, любое обстоятельство могло в самую незначительную долю секунды резко перетянуть чашу весов. Весов жизни и смерти.
Почти тотчас же, в первую же минуту начала конца, на них в беспорядке обрушился ряд новых, неожиданных случайностей. Среди них, несомненно, были и ужасные, и благоприятные. Как различить их, как использовать их?
Прежде всего всю толпу пленных, кишевших в сарае, тюремщики решили разбить на две части.
— Ну, выходи человек тридцать! — сердито, зло крикнул какой-то офицерик.
— Та… Ну, коди рицать! — повторил маленький солдат-финн.
Что это значило? Как лучше поступить? Выйти первому, добровольно? Остаться, спрятаться?..
Смысла выбирать не было. Павел Лепечев вышел, повинуясь тому всегда жившему в нем благородному чувству, которое в детстве заставляло его не щупать воду пяткой, а разом кидаться в нее, которое позднее всякий раз побуждало итти вперед, навстречу опасности, а не выжидать ее приближения. Только поэтому!
В следующий миг Павел осмотрелся и увидел: в его партию попало только шесть или семь человек решительных. Остальные были мертвенно бледные, с перекошенными ужасом лицами, с трясущимися челюстями люди.
«Пропало дело! — подумал он. — А нет, к чёрту! Ничего подобного! Держаться надо».
Еще минуту спустя он вздрогнул. Их быстро пересчитали, окружили со всех сторон, повели… Куда? Да, да! Их повели мимо сарая, вниз со склона холма, через Палкинскую тропу… «Братцы! На луг ведут! К морю? К лесу! Братцы!?»
Над дорогой, в склоне бугра, слева от их пути, желтел небольшой, спешно вырытый окопчик — гнездо. Пулемет. Два «ингерманландца» возле него! Пулемет смотрел туда, на луг. А там, между кустами, не один только Павел, все разом увидели желтые, черные, белесоватые кучи мокрой земли, песка возле нескольких недавно приготовленных огромных ям. Могилы! Из пулемета будут…
Павел не успел сосчитать, сколько могил. Хватает! Шесть или десять — не все ли равно?
Важно другое. Они разбросаны по лугу в беспорядке. Одна — у самой тропы. Другая дальше, среди болота… Последняя, крайняя, вовсе далеко, на той стороне трясины и совсем (совсем!) возле самого леса… Павел Лепечев сжал зубы, чтобы они не стучали. Он опустил голову, чтобы как-нибудь не блеснули глаза.
«К задней веди, сволочь! К задней! Слышишь! — неистово, весь дрожа, подумал он. — Неужели же это они нас из пулемета…»
Конвойные торопились, нервничали. Что-то тревожило их. Или наши близко?
Почти бегом пленных погнали через болото.
Первая яма осталась влево. Вторая — вправо. Если бы Павел верил в бога, он перекрестился бы. Офицер, шедший впереди, свернул, прыгнул через канавку…
Да! Да, да, да! Их вели к крайней яме.
Ноги вязнут в мокрой земле. Желтые милые лютики бьют по рыжим ботинкам, оставляют на брюках золотистые лепестки. Кто-то глухо причитает за спиной, всхлипывает. Нельзя смотреть, нельзя слушать!
Яма пришлась на бугорке. Длинный и глубокий ров. Желтые обочины. Стоящая на дне вода. В одном месте из стенки торчит обмазанный песком камень. Кто опишет чувство, с каким человек заглядывает в могилу, в которой ему суждено истлеть?
Конвойные, яростно крича, хрипло ругаясь, поставили пленных вдоль переднего края рва. Затем, быстро, торопясь, они двинулись врассыпную. Двинулись задом, не выпуская рва из-под угрозы огня. Все дальше и дальше в стороны. Ложатся. Павел Лепечев замер: «Так и есть! Из пулемета хотят… Ах ироды…»
Взгляд его быстро метнулся вокруг. Он стоял на самом западном углу могилы, правофланговым. Этот угол почти соприкасался с идущей мимо полевой канавой. Заглохшая, заросшая травой, она тянулась мимо, уходила за спину, ныряла под ветхую жердяную изгородку, исчезала в лесу. Так!
— Братцы! — еще раз, в последний раз, в последний миг выговорил он полушёпотом. — Земляки! Давайте. Бежим врассыпную… Авось хоть кто…
Ему не ответили.
Он успел еще раз оглянуться. Непреодолимо захотелось, не теряя ни секунды, махнув рукой на всех, скачками ринуться к лесу. Страшным усилием воли он сдержал себя: это был бы конец! Одному? Ни в коем случае…
Солнце било в лицо. На горке можно было разглядеть пулемет в окопчике… Лес… Желтый домишко.
— Товарищи! — сказал вдруг негромкий, но очень твердый голос Годунова, хромого. — Товарищи! Братья! Покажем гадам, как умирают рабочие. «Интернационал», товарищи!
Сердце Павла Лепечева зашлось.
«Вставай, проклятьем заклейменный…» — не узнавая, услышал он в следующий миг и свой и другие хриплые, нечеловеческие голоса.
Но в ту же самую секунду он услышал и другое:
— Лайвонен! Сук-кин сын! Чего ждешь? Дава-а-ай!
Тогда весь мир для Павла Лепечева вдруг потемнел, съежился, исчез. Осталось одно яркое пятно — далекий зеленый щиток пулемета и две человеческие головы рядом с ним.
Нельзя на таком расстоянии уследить за мгновенным движением, которым стрелок вдавливает гашетку пулемета. Глазами увидеть нельзя. Да и поздно. Можно только почувствовать это движение. Почувствовать заранее и ответить на него. Это будет чудом.
В тот момент, как пули с мерзким тупым звуком врезались в живую стенку, в тот миг, как одни люди, вскрикивая, стали падать в воду, стоявшую в яме, а другие с криком, с проклятиями напрасно бросились бежать, — в это мгновение Павел уже лежал на дне канавы. Или — нет, он не лежал. Чудовищным усилием
