В тот день я получил сигнальный экземпляр своей книги 'Семь дней в неделю', которой он оказался крестным отцом. Но позвонить, чтобы сказать ему об этом, не успел — Леша позвонил раньше.
— Юлик, папе совсем худо. Приезжайте сейчас с дядей Даней. Ему я уже звонил.
С Даней мы встретились в метро. 'Юля, Туся категорически возражает, чтоб мы летели на самолете. Я спорить не стал, но это же глупо. Мы ей позвоним оттуда, будто приехали на поезде'. (ЮП называл ее 'тиран-ротозей').
Книгу я положил в карман, надеясь подарить ее Юрию Павловичу.
Какая там книга! Он с трудом говорил. Но продолжал выкуривать свои запасы. Сигарета все время вываливалась из его пальцев. Слова выдавливал из себя трудно, но пытался шутить: 'Я давно уже не дедушка, а сейчас даже не бабушка'. Это были чуть ли не последние его слова. Сигарета выпала, и он заснул после сделанного ему укола. И не проснулся.
В ПОЛИКЛИНИКЕ
Маргарита Иосифовна Алигер сделала крайне удивленное лицо: 'Как?! Вы, действующий хирург, сядете в нашу писательскую поликлинику?! Вы будете принимать наших капризуль?!' — 'Да я временно, Маргарита Иосифовна. Пока не оклемаюсь после травмы. Пока Паша Гилис не выздоровеет'.
Я был после автоаварии, а Паша, коллега по больнице, потерял ногу и был заинтересован в работе именно здесь, в этой поликлинике, где по вызовам возили на машине, а приемы и толчея были не столь утомительны.
— Ну-ну, Юля, посмотрим, как вы заговорите при встрече с очередным гением…
— Нет, Маргарита, ты не права, — Даниил Семенович Данин, в доме которого происходил этот разговор, тоже включился в обсуждение моей будущей работы. — Да, приходит автор, хороший он или плохой, но он творец. Если он не будет чувствовать, что сделал максимум возможного, он не отдаст рукопись никому, на просмотр даже. А мера у всякого — Я.
Софья Дмитриевна, жена Данина:
— Максимум?! А с какой радостью начальствующие бездари разрешают мне, редактору, переписывать их целыми страницами? И не теряют при этом чувство собственной гениальности…
— Туся, а почему только начальствующие?
— Да потому, что бездарь неначальствующую никто мне редактировать не даст.
Дальше разговор пошел по линии обсуждения бездарности, гениальности, всегда ли доволен взыскательный художник, и совсем ушла в сторону моя грядущая работа. Лишь когда мы прощались, они пожелали мне удач на новом, хоть и временном, поприще и потребовали в ближайшем будущем встречи жаждут впечатлений.
— Врачебная тайна — живые люди, — возразил я.
— Не надо конкретно о живых людях. Общее впечатление. А кое-что до поры до времени запишите. Жаль — не записывал.
De mortibus — aut bene, aut nihil? А вот и неправильно. Это про живых плохое надо говорить с осторожностью — у него, живого, впереди есть еще время, может стать лучше. Живому надо показывать его хорошее.
А о мертвом можно говорить все — по делам его.
Я на приеме. (Медведь на воеводстве.)
— Здравствуйте. Я писатель Рудерман. (Кто такой? Первый раз слышу. Я некультурен или он никто? Что написал?) Я автор «Тачанки». (Господи! 'Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса… все четыре колеса'. Что-то из каменного века…) Я один из основателей Союза советских писателей, участник первого съезда. (Во куда докатила его тачанка! Классик, можно сказать, а никому не известен… мне, во всяком случае, неизвестен.) А вас я вижу первый раз. Вы кто?
— Я здесь новый доктор — хирург.
— Вижу, что хирург. Видите ли, доктор, мне запретили курить, а я без этого не могу работать.
— Так вам уже запретили, что же я могу еще вам сказать? Снять заклятие? Это же не от запрещающего зависит, а от вашего организма.
— Видите ли, я пишу мемуары, и мне необходимо напряженно работать.
Что же он там вспоминает, что аж курить надо? Я, кроме этой тачанки, стало быть, ничего о нем не знаю. Неловко как-то.
— Вы же вольны выбирать. Решайте сами, что для вас важнее. Курить вредно, наверное, вообще. Как это доктор может сказать — курите на здоровье? А вам запретили по какому-то конкретному поводу?
— У меня ноги порой болят.
— Давайте посмотрим. Но только все равно я не могу дать вам индульгенцию.
— Как же мне быть? Как работать?
— Знаете песню: 'Думайте сами, решайте сами — иметь или не иметь'? Кто написал, я не знаю.
— И я не знаю.
Через несколько дней я встретился с Маргаритой Иосифовной. И спросил ее о Рудермане — мне было совестно, что я не знал классика. Всезнающая Маргарита меня успокоила — могу и не знать, его никто не знает. 'Несчастный человек — написал эту свою «Тачанку» и жил с каждого исполнения ее, скажем, по радио или на концертах. Ее часто исполняли — готовились к войне. Еще пели 'Если завтра война'. Он давно ничего не писал. Отец-основатель воспоминания! Ну, подождем'.
В то время была такая игра в писательских компаниях. Раскрывался справочник Союза писателей и зачитывалось имя, попавшее под палец ведущего (банкомета). Кто не знал, клал в банк гривенник. Никто не знал — банк рос. Чаще всего банк накапливался — большинство членов Союза были неизвестны. Наконец, кто-то срывал банк. Маргарита в этой игре была чемпионом…
Уж коли об играх, была и еще одна: из сложных слов образовывать еврейские имена и фамилии, сходные по звучанию. Например светофор — Света Фор, телевизор — Циля Визир, стеллаж — Стелла Лаж, ну и так далее.
А еще тогда же был выведен закон: каждое существительное мужского рода — еврейская фамилия, существительное женского — украинская. Опять примеры: Фонарь — Абрам, Лампа — Остап; Наум Грейдер и Андрий Телега; Ханна Шприц и Ганна Игла, Хаим Шов и Иван Рана. Развлекались…
Но вернемся к Рудерману. Маргарита поковырялась в своей памяти и сказала: 'Была с ним такая история: пятого марта пятьдесят третьего года объявили о смерти Сталина, а несчастному Рудерману, «Тачанку» которого уже давно не пели, кто-то отказал за недорого диван. Но забрать его надо было тотчас. Редкая удача — диван хороший и недорогой. И он, водрузив диван на санки, поволок его, словно варяг под Вологдой по дороге в греки, домой. Составил кратчайший маршрут, который по его лоции проходил через Пушкинскую площадь. А та, на беду его и всей Москвы, кстати, уже была оцеплена, и народ уже накапливался и ломился поглядеть на мертвого вождя. И на этом фоне волнения и страха, запретов и желаний на Пушкинскую площадь пытается въехать волокущаяся отцом-основателем и классиком кладь по имени диван. Первый же милиционер в капитанском звании очумел от столь непредвиденного возмущения наступившего на площади беспокойства. Капитан кинулся к возмутителю беспокойства: 'Ты куда прешь с таратайкой своей? Пошел вон! Убрать!' И еще ряд экспрессивных междометий. В свою очередь ошалелый волокитчик (или волокушник, как там его назвать) обратился к начальнику со смиренной речью: 'Товарищ капитан, я писатель Рудерман…' — 'Ты пьян!' тоже в рифму вскричал милиционер. 'Нет, товарищ капитан, я нисколечко не пьян…' — 'Вон отсюда, к е…' (ну, скажем, к Евгении Марковне). — 'Но, товарищ капитан, я писатель Рудерман, я купил себе диван и нисколечко не пьян…' Тут и капитан понял, что перед ним не только писатель, но и поэт. История умалчивает, чем завершился эпизод, но диван в столь нестандартный для державы день все же был доставлен на место, водружен в квартиру, и на него был, в свою очередь, водружен писатель Рудерман, опьяненный редкостной удачей.
— А это правда, Маргарита Иосифовна?
