находил нужным я, а не сколько мне времени отвел он'.
А во второй раз — это было уже после его исключения из Союза писателей. Прибежал ко мне главный врач поликлиники Гиллер: 'Звонит Солженицын, просит приема у хирурга. Как считаешь — можем?' — 'Ну, раз болит что-то, обязаны помочь'. — 'Я так и сказал. Он сейчас придет к тебе'.
Солженицын меня узнал сразу. 'О! Это вы! Добрый день. Да ничего у меня не болит. Решил проверить, как отнесется начальство, если я обращусь в нашу поликлинику'. — 'Это мы, что ли, начальство?'
Третья встреча была посущественней. Случилось это через несколько дней после объявления в газетах о присуждении ему Нобелевской премии. Народу до всего до этого ну никакого дела не было. Я как- то в такси разговорился с шофером. Общение интеллигенции с… Не знаю, как определить… Массы? Народ? А я — разве не народ: я один и он один. А, черт с ним! Хоть груздем назови… Короче, заговорил я с таксистом о Солженицыне. А он и имени такого не слыхивал. Вот уж и впрямь: 'узок круг этих людей'.
Александр Исаевич в то время расстался со своей прежней женой и ожидал ребенка от второго брака. Своего первого ребенка! После перенесенной болезни, описанной им в 'Раковом корпусе', более того, после перенесенного варварского лечения, которое иногда может оказаться страшнее болезни. Юрий Герман умер не от онкологического заболевания, которым страдал, а не перенеся слишком сильного лечения. Но раковый больной часто стоит перед роковым выбором. Решивший появиться на свет ребенок не только говорил своему великому отцу об излечении, но и как бы благословлял ту миссию, которую возложило на него Провидение.
Расставание с женой поначалу, видимо, проходило, более или менее, без… малоконфликтно. Впрочем, ни мне, ни кому другому знать того не дано. Решетовская приехала к нему вечером на дачу Ростроповича, где он в то время жил. Разговор затянулся, и уезжать, видно, было страшновато женщине одной. Она осталась ночевать в другой комнате, а по утру, вопреки обычаю, что-то долго не появлялась. Настолько долго, что Исаич счел для себя возможным зайти и посмотреть. Она спала. Разбудить он ее не смог и стал звонить с просьбой о помощи. Официальную медицину тревожить он боялся: событие могут обратить в политически-уголовный казус, а могут и прислать вовсе не те инстанции, что лечат, а прямо противоположные. Он обратился к Леве Копелеву. Лева звонит мне: 'Юлик, у Сани беда. С Алей что-то случилось. Может, отравилась. На даче у Славы. Выручай'.
Саня звонил Леве. Лева звонил Юле. Юля звонил Наташе. То есть перезвонов было полно. В те дни шумихи вокруг премии, когда Исаичу звонили и наши, и забугорные деятели, он был под бдительным оком ГБ. Впрочем, если все в стране работало кое-как, почему бы и этому колесу сбои не давать? Бдительное око, да, неусыпным его не назовешь, такой подарок судьбы упустило! Все эти перезвоны, по-видимому, их не разбудили.
Наташа Жадкевич была свободна. Мы взяли ее реанимационные атрибуты, капельницы, все необходимое для промывания желудка и искусственного дыхания, взяли машину с носилками из нашей больницы и поехали в Жуковку, где, наряду с деятелями культуры и науки, холили свои тела функционеры.
Солженицын стоял с велосипедом на условленном перекрестке в ушанке, одно ухо которой было поднято, другое опущено. На нем был то ли бушлатик, то ли ватник зэковского типа. Сейчас уже не вспомню точно, но такое впечатление у меня осталось. Я не понял сразу, узнал ли он меня. 'Езжайте за мной'. — 'Да вы садитесь в машину, Александр Исаевич. Велосипед поместится'. — 'Нет, нет. За мной'. Так мы и поехали. Впереди он на велосипеде, сзади, по грязной от неустоявшегося осеннего снега улице, тащится машина с крестами на боках и задних стеклах.
Естественно, первую скрипку играла реаниматолог Наташа. Я был лишь на подхвате. Мы промыли бедной Решетовской желудок и поставили зонд. Наладили капельницу. Посильно, имевшимися средствами отсосали жидкость из дыхательных путей. Возились несколько часов. То есть возилась Наташа. А я еще успел с Исаичем чай попить.
Узнали, что на соседней даче — тяжело больной академик Тамм, живущий на этом свете благодаря дыхательной аппаратуре, купленной на всю его Нобелевскую премию. Наташа сбегала туда и подобрала нам в помощь кое-какие аппараты и инструменты.
В комнате, где работал Исаич, в углу у окна — бюро для писания стоя. Рядом с рукописью лежало большое распятие. Комната увешана портретами генералов Первой Мировой войны. Возле телефона список звонивших, поздравлявших с премией. От Помпиду, от Твардовского из больницы.
Часов через пять-шесть интенсивной Наташиной работы мы решили везти «объект» к себе в больницу. Решетовская спала.
В больнице продолжили наши, так сказать, реанимационные и дезинтоксикационные действа. Я пошел к главной. Не мог я не сказать ей про наше ЧП. Справедливо заметил Станислав Ежи Лец: биться головой о стенку можно, но только своей головой. Головой Алины Владимировны бить о стенку я не хотел и не мог.
'Ты по медицинской линии все сделал правильно?' — 'По-моему, да'. 'Привез ее в больницу по показаниям?' — 'Разумеется. Она спит, но дыхание нормализовалось, рефлексы все в норме…' — 'Ну и иди лечи дальше. Чего беспокоиться, раз все правильно'.
Проснулась Решетовская спустя сутки. Позвонил Исаич, справился о ее состоянии. Звонили Лева с Раей, Вероника Штейн, кузина Решетовской.
Что-то надо было делать дальше. Свое и невредное, но соблюсти при этом все официальные телодвижения. Не дай Бог, сюжет навернется на шестеренки ГБ.
Вызывает главная: 'Слушай, Юлик. Мне сейчас звонили из райздрава и спрашивали'. — 'Об этом?' — 'Кто их знает. Спросили, нет ли у нас больной после попытки самоубийства в результате какой-то неудачной любви. Я сказала, что есть больная с неясным таким подозрением, пятидесяти трех лет. Нет, это не то, ответили мне. Конечно, то самое. Они же все делают чужими руками. Правая не знает, что левой нужно. ГБ, наверное, запросил райком, что-то провякав завуалированно. Райком райздраву закомуфлированно. Райздрав мне задуренно. А я им соответственно. Ну, пехота!'
Когда какая-то была нескладеха, Алина Владимировна любила это обозначать сим устарелым видом воинства.
ГБ продолжал выяснять подробности столь вычурными, прихотливыми путями. А для нас это был знак — надо действовать.
Я позвонил Вале Радиной в психосоматическое отделение. Если есть подозрение на самоубийство, дальнейший путь больного не может обойти психиатра. Такова установка нашей официальной медицины. Для перевода (угона от попавших на след) нужно согласие этого отделения и направление психиатра. Я вызвал психиатра из районного диспансера. Как положено по закону.
Впрочем, какие законы! Их нет — есть лишь всевластная инструкция. Психиатр тоже должен выполнять инструкцию. Ему проще — как скажут, но в рамках. Говорю, что у больной пневмония, что исключить суицид не можем и просим направление в психосоматику. А там уже договоренность — и еще через два часа Решетовская в руках у Вали. Мы ловко объехали все инструкции. Пневмонию там отвергнут и отпустят домой. Пока погоня будет разворачиваться.
Позвонил Исаич. Я сообщил ситуацию. Дальше включается Вероника.
На следующее утро пришли два людоведа в штатском. Сообщили, что согласно букве закона больная переведена. Не уточняя куда. Ушли. Профессионалы — сами найдут.
А еще «завтрее» Вероника увезла выздоровевшую Решетовскую домой. Человеколюбцы в штатском, упустив свой шанс, явились к заведующему психосоматики. 'Больная выписалась. Психически нормальна. Пневмонии нет. Выздоровела'.
Уплыл удобный сюжет использовать ситуацию в советском духе. А почему, если вся страна работает плохо — заводы, транспорт, торговля, медицина, школа, — почему ГБ будет работать хорошо?! 'Что им, больше всех надо?'
Александр Исаевич через Леву Копелева передал нам с Наташей свои 'громадные благодарности' и свое желание как-то «реваншироваться». Наташа передала, что была бы благодарна ему за фотографию с автографом. Что он и передал ей и мне через того же Леву Копелева.
Еще не наступил тогда черед разногласий единомышленников.
И от того времени в памяти моей осталась фотография Левы Копелева, Димы Панина и Сани
