вызывают, как и положено, легкую эйфорию, привычку и ломку в случае отсутствия. Так? Наркотик, наркотик. Просто за продажу пока не ругают… Если совершеннолетним. Но это временно, имей в виду. Ну, что там у нас?
Дознаватели трудились в поте лица, переписывая данные паспортов, опрашивая, тасуя, расставляя. Кого-то после беседы сразу выводили на улицу, где ждали автобусы.
— Празднуете, значит?
— Да мы по чуть-чуть. Мы совсем…
— А вот поглядим, сколько — чуть-чуть. Дуньте сюда. Так. Алкоголь в норме… Пепельница с вашего стола? Тут десять окурков. кто курил? Все? Ну, значит все — туда.
— Мы же не пили почти!
— Зато курили. По сигарете — туда-сюда, хоть я и это не одобряю. Но вы же и по второй, и по третьей зажгли — налицо привычка. Налицо зависимость. Значит, будем избавляться.
Четверых парней увели по лестнице на улицу.
— Куда их?
— Куда, куда… На Кудыкину гору. В ЛТП, естественно. И на физические работы. Городу нужны дворники, грузчики, уборщики.
— А как это — без суда?
— Вы отстаете, грамотеи! Наркоманы — не люди, так? И к ним применяются особые меры воздействия и лечения, невзирая на личное желание или не желание. Никотин и алкоголь — наркотик? Признаны таковыми Всемирной организацией здравоохранения? Значит, и тут — те же самые действия.
— А кто определяет, наркоман человек или нет?
— А мы здесь для чего, собственно? Вот мы и определяем. Так, этого, разговорчивого — тоже грузите.
— Но меня-то за что?
— Наркоман — сразу видно. Неадекватное поведение. Ничего, вас вылечат. И их — тоже.
— Все, что ли?
Черные фигуры растворились в темноте на улице, ушли, козырнув, дознаватели. Капитан Петренко, в очередной раз откашлявшись в микрофон, принес извинения от лица Федеральной службы по борьбе с наркоманией, пожелал оставшимся в зале веселого празднования, погрозил пальцем бармену, и тоже увел своих ребят.
Лязгнула тяжелая дверь.
Тишина опустилась на танцпол.
Зрелищ!
— Все только не пойму как-то: я царь или не царь?
— Ты — царь, — склонил голову первый и наиглавнейший визирь.
— Тогда кто объяснит мне, чего все эти…,- монарх повел рукой, показывая, как все 'эти', вокруг и около…,- Так чего все эти просят и просят, понимаешь? Чего они просят? Почему?
— Это они все о князе Холмском печалуются, твое величество.
— А что им о нашем собственном князе печалиться? Кстати, он что ли жив еще?
— Жив.
— А почему? Что за дела, в конце концов? Сколько можно? Все время находится тема, которую они, эти все, — царь отвлекся, посмотрел в свои записи, — Во! Мус-си-руют. Ясно? Муссируют и муссируют. Что за, в конце концов? То, понимаешь, пристают — а что с вашим легионом, что с вашим легионом. Что, что… Потерялся. Это все-таки наш легион. То есть фактически мой. Хочу — потеряю. Хочу — найду. Так?
Первый визирь поморщился, отвернув лицо в сторону. Он мог это сделать, потому что абсолютный и единовластный никогда не смотрел в глаза. И еще потому что в зале они были только вдвоем — даже рынды в белых одеждах вышли, встав в караул у дверей снаружи. Рынды вышли с поспешностью, уловив движение правой бровью. Они понимали. что в белом они — пока выполняют то, что приказано, и пока улавливают вот это нервическое немного движение правой бровью.
— Это ты на кого морщишься? — вдруг почти шепотом сказал царь. — Это ты что мне тут рожу козью строишь? Это ты за кого себя держишь? Это, может, ты, как Холмский?
Визирь молча брякнулся на колени и уткнулся лбом в самые носы туфель. В загнутые кверху, упругие, расшитые жемчугом концы царских туфель.
— Ну? — помолчав с минуту, сказал сухо монарх. — И что ты скажешь мне, смерд?
Он всегда так ругался на визиря. А тот следил только, чтобы ругань такая была один на один, с глазу на глаз, 'на штыри ока', как говорили западные соседи.
Царь потыкал ногой визиря и сказал, глядя сверху:
— Прощаю. В последний раз, понял? Теперь говори. Объясняйся, какого-такого я должен всегда отчитываться. То про легион, то вот про Холмского теперь. Чего он живой-то, кстати? В порубе сидит, что ли? У тебя людей не нашлось, что ли?
— Не вели казнить, государь! — вскричал, подняв голову, визирь. — Вели слово молвить!
— Ну, велю. Ты тупой, что ли? Я тебя и спрашиваю!
— Народец у нас больно лихой. Да и вокруг все такие же — лихие. Им всегда надо тему какую-то обсуждать. Вот, например, последние гладиаторские бои — это очень хорошая тема. Весь народ тут поднимался. До того доходило — гимн новый выучили наизусть, как мне докладывали. Только они редко проходят, бои эти…
— Кстати, отметь: гладиаторские бои надо чаще проводить.
— Записал, твое величество…Но вот кроме тех народных масс, что на бои пялятся и в тотализаторе на гладиаторов ставят, есть еще и подкованные, образованные есть! И эти, на Западе и вокруг — тоже подкованные.
— Ну?
— Вот для них мы устраиваем бои чаще. Их хлебом не корми — дай зрелище посмотреть.
— Это какие же такие бои?
— Ну, вот Холмского судим регулярно. Народ и отвлекается. Ему же больше ничего не надо! Ни хлеба дешевого, ни восьмичасовой рабочий день, ни, прости господи, демократию… Им сам процесс важен.
— А, так ты поэтому… Я-то думаю, чего у меня Холмский все живой и живой. Прямо как бессмертный какой-то. Этих вот разных — запросто и в любое время. Хоть в затылок, хоть в глаз, чтобы шкурку не испортить… А Холмский, значит…
— Это гладиатор, твое величество! И прокурор твой — гладиатор. И все смотрят, читают, обсасывают каждую новость — потому что для них больше нет новостей. И пока Холмский в порубе сидит, мы можем суд за судом, как раз между официальными гладиаторскими боями…
— Так мне что говорить-то? Про легион — там понятно было: потерялся. А про Холмского?
— А что тут говорить? Сидит.
— И?
— И будет сидеть столько, сколько твоему величеству надобно.
— Ну, это ты правильно — сколько мне надобно.
Дворник
— Мы давно за ними следили!
— Да! Давно! Я специально смотрел!
Они говорили наперебой, отталкивая друг друга от окошка дежурного общественной приемной
