предупреждение. - Есть ли противоречие в том, что ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы спасти живое существо, и в том, что ты практикуешь совершенство даяния, при этом вообще не имея никакой реальной власти спасти жизнь этого существа?
- Еще какое противоречие! Полное противоречие, - мгновенно парировал я. - Это действие выглядит как совершенство тщетности усилий.
- Итак, ты хочешь сказать, - подхватил он, - что Просветленных вообще не существует, что нет никого, кто когда-нибудь достиг совершенства?
- Не вижу, как одно вытекает из другого! - опешил я.
- А вот так, - с ловкостью обезоруживая меня, ответил он, снова напомнив фехтовальщика, который задумал свою атаку за несколько мгновений до этого. - Потому что согласно твоим выводам получается, что эти существа так и не смогли достичь высшей формы совершенства даяния.
- Как это не смогли? Еще как смогли, - ответил я. - Вы же сами мне говорили, что именно их способность выполнять шесть совершенных действий - даяния и других - позволяет охарактеризовать их как Просветленных.
- Но ведь они не довели даяние до совершенства, - продолжал настаивать Шантидева.
- О чем вы?
- Из твоих слов следует, что они не довели даяние до совершенства; потому что в мире все еще есть люди, которые бедны, люди, которые голодают. Как они могли довести даяние до совершенства, как может их даяние быть совершенным, если остаются люди, которые доведены нуждой до отчаяния? Где же тут совершенство даяния?
На этом поток моих неосторожных слов прервался. Я стал думать. До меня начало доходить, что совершенство добродетели состоит не в завершенности ее внешних результатов, а во внутреннем совершенстве этой добродетели, обязательно сопровождаемом его совершенным выражением. Опять непонятно? Углубившись в размышления, я, кажется, понял. Если я когда-нибудь научусь практиковать щедрость в совершенстве, то это не будет означать, что тут же должна будет исчезнуть нищета всех живых существ, потому что бедность, которую испытывает каждый отдельный человек, есть прямой результат недостатка его собственной щедрости и она (бедность) не может быть побеждена до тех пор, пока сам он не научится отдавать. Тем не менее сам я могу совершенствовать свое отношение к даянию - я могу научиться отдавать все, что имею, а также научиться отдавать всем живущим без исключения. В то же время это не означает, что я могу просто сидеть и размышлять о даянии, так ни разу и не попытавшись отдать, потому что никто не может иметь совершенное намерение отдавать, если это намерение никак не выражает себя в каждом его действии и помысле. Учителю Шантидеве я сказал лишь:
- Я понял. Я теперь все понял.
- Хорошенько запомни это, - ответил монах, и мы снова пошли по ночному Саду. - Запомни, потому что это применимо ко всем совершенствам; потому что это и есть сам путь Воина.
Несколько минут мы шли, не говоря ни слова, а я как раз размышлял над тем фактом, что чем больше я понимаю, тем, кажется, все больше обретаю способность к молчанию. Похоже, молчание само по себе есть отражение удовлетворенности, истинной удовлетворенности, - той эмоции, тепло которой излучал шагавший рядом со мной наставник.
Наконец, нарушив тишину, я спросил его о следующем совершенстве Воина.
- Второй путь Воина, - пророкотал он своим глубоким голосом, - состоит в том, чтобы вести добродетельную жизнь, то есть жить в совершенстве нравственности, избегая причинения любого вида вреда другим живым существам.
- Вы, наверное, имеете в виду, - уточнил я, - что следует избегать десяти видов недобродетели?
- Да, - отозвался монах, - но, по мере того как ты будешь расти духовно, ты должен будешь изучать и осваивать еще более глубинные и высокие нравственные кодексы - ты должен ежедневно узнавать все больше о том, что такое хорошо и что такое плохо.
- А какие еще бывают этические кодексы? - спросил я.
- Тебе уже известен кодекс воздержания от десяти скверных поступков, и, как мне известно, ты соблюдаешь кодекс из пяти пожизненных обетов мирянина. Когда ты будешь готов, то должен будешь продолжить путь, приняв кодекс оставления мира, который заключается в том, что ты больше не владеешь ничем и никем: у тебя нет дома, нет семьи, нет никакой собственности - ничего, кроме обязательства посвятить себя духовному образу жизни.
Когда ты осилишь и этот кодекс, то должен будешь принять полный кодекс Воина, определяющий образ жизни, движимый желанием стать Просветленным. Ты пойдешь по миру, но это не значит брести неприкаянным бродягой в чужих краях, словно впотьмах, - это значит шествовать истинным Воином, настоящим рыцарем, идти по жизни, как по торной дороге в густом лесу. Ты будешь постоянно и зорко смотреть вокруг себя, не зовет ли кто тебя, не нуждается ли кто в тебе, не нужна ли кому твоя помощь, не требуется ли кому твоя верная служба, в чем бы она ни выражалась. Ты будешь помогать всем и во всем - от предоставления самой скромной поддержки до подношения высочайших духовных даров включительно.
Но есть кодекс еще более высокий, чем этот, кодекс, к следованию которому ты должен прийти в этой жизни, но научить тебя ему сможет только другой, а точнее, другая - та, с которой ты связан так, как и представить пока не можешь. Чтобы принять на себя этот кодекс, ты должен будешь раскрыть в себе почти запредельную любовь к другим и такую же способность к преданности.
К тому времени мы уже почти вышли из темноты и на другом берегу ручейка в лунном свете смогли даже разглядеть небольшие красные бутоны на крошечных круглых и очень симпатичных кактусах, то здесь, то там прячущихся между камнями. Мы стояли у кромки воды и безмятежно взирали вниз. Меня охватило чувство глубочайшего покоя, мой ум слился и тек вместе с ручейком к далекому морю; казалось, океан вливается сам в себя, вбирая… и тут этот… Учитель Шантидева опять толкнул меня локтем, но на этот раз уже со всей силы, так, что я не только потерял равновесие, но и пролетел через ручеек, набрав воды в ботинки, чуть не вывихнув ногу, содрав руки о камни на том берегу и уколовшись о кактусы, которые уже не казались мне такими симпатичными. Проклиная ни в чем не повинные колючки, я повернулся с тем же намерением к монаху и увидел, что он все еще стоит на траве, запрокинув голову к звездам, и хохочет низким утробным басом, далеко разносящимся в ночи. Я испытал острый приступ одновременно боли, смущения и злобы - слишком неожиданным был мой полет и уж совсем неожиданной была его причина. Грязный и окровавленный, я молча уставился на него, но мои глаза требовали объяснений.
- Третий путь Воина, - пророкотал он сквозь свой затихающий смех, - в этом-то и заключается, а именно в умении не разозлиться в тот самый момент, когда гнев еще только начинает разгораться. Пожалуй, это самое трудное из всех духовных искусств; оно требует несравнимо большего опыта, чем все эти длиннющие неподвижные медитации и тому подобные практики, оказывающие неизгладимое впечатление на несведущих людей.
- Думаю, я смог бы понять твою мысль, - сухо ответил я, выдергивая колючки из ладоней, - и не рискуя переломать себе ноги об эти камни.
- Тут я хотел научить тебя сразу двум вещам, - сказал Мастер, как будто даже не слыша моей реплики. - Но сначала иди уже присядь на это ложе из пальмовых листьев и просуши ноги. Вот так, давай сюда свои мокрые ботинки.
Я стащил с себя ботинки и протянул их Шантидеве, который отправился с ними к связкам пожелтевших листьев, сваленных в кучу под финиковой пальмой неподалеку; там он повернулся, медленно опустился на нее и стал ожидать меня. Я широко шагнул было вперед, но тут же сбавил шаг, потому что мне пришлось голыми ногами идти по земле, сплошь покрытой колючими кактусами.
Он наблюдал за моими перемещениями с озорной улыбкой и продолжал говорить, как будто вовсе не замечая моих трудностей.
- Первый урок заключается в том, что болезненные ситуации могут настичь тебя в любой момент, - думаю, ты успел это заметить на примере собственной жизни. Факты, которые тебя огорчают, люди, вызывающие твой гнев, ситуации, испытывающие твое терпение, встречаются сплошь и рядом, окружая тебя со всех сторон. Они наносят удар в тот момент, когда ты менее всего к этому готов, они исходят от тех людей и вещей, от которых ты менее всего их ожидаешь.
Я с трудом пробирался по колючкам, едва разбирая его слова. Назад было поворачивать уже поздно, до
