крутых склонов Мон-Салэв, а то и дальше, до ущелья, по которому бежала Арвэ, где иногда мог оставаться по две недели. Он находил утешение в этих знакомых местах, среди ностальгических пейзажей, напоминавших ему о беспечном, веселом детстве. В самом шепоте ветерка ему слышался голос матери. Он вновь бродил по разрушенным замкам и давно покинутым монастырям, чьи печальные руины рождали в его воображении романтические картины. И я, видя его в приподнятом настроении, испытывала облегчение. Он возвращался, бодрый телом и духом, и я тогда вспоминала те прекрасные дни, когда он впервые покорил меня своей страстной натурой.
Ужасный и величественный лик Природы всегда настраивал Виктора на торжественный лад, заставляя забывать о преходящих треволнениях жизни, а теперь еще больше, чем всегда, – хотя для меня осталось неясным его объяснение этой новообретенной торжественности:
– Когда я бываю там, на вершине мира, сами небеса говорят со мной о Всемогуществе. И я перестаю страшиться. Почему я должен трепетать перед каким бы то ни было существом, пусть нечеловечески чудовищным, когда понимаю, как ничтожна его власть рядом с той, что правит стихиями?
Он седлал коня и отправлялся еще дальше через горные перевалы в Шамони, особенно любя пользоваться гостеприимством пастухов, чьи грубые хижины, лепившиеся кое-как на ледяных склонах, встречались за каждым поворотом тропы. «Эти простые люди, – говорил он, – словно другой породы. Им не нужны ни наша дружба, ни отношения с нами, а меньше всего одобрение нашего развращенного племени. Как я им завидую и как ими восхищаюсь!» Хотя и диковатые, горцы встречали незнакомцев с неизменным радушием, предоставляя им кров и пищу, ибо путники часто бывали первыми, кто рассказывал о том, что творится в цивилизованном мире. Некоторые ничего не слыхали ни о войнах, ни о революциях, сотрясавших Европу; кровь, рекою текшая по улицам Парижа, идеи Справедливости и Свободы, волновавшие наши умы, заботили их меньше, чем поиски ягненка, заблудившегося среди скал. Такая духовная девственность действовала на Виктора как тонизирующее средство. Хотя я постоянно тревожилась за него, сколько бы он ни отсутствовал, я тем не менее одобряла эти его вылазки. Приятно было видеть, как жизнь вновь бурлит в нем, словно поток, с весной освободившийся ото льда. И наконец наступил момент, которого я ждала с таким нетерпением, когда Виктор раскрыл сердце и заговорил со мной о своей любви – сперва робко, словно боясь оскорбить меня своим чувством, но потом смелей, когда увидел, как жадно я ловлю его слова. И тогда он предложил сыграть свадьбу летом. И я, конечно, согласилась.
Все последующие дни, казалось, сам воздух пел, когда я хлопотала по хозяйству. Я воспряла не только от нахлынувшего счастья; сделав мне предложение, Виктор наконец дал мне возможность показать, что он заслужил полное мое прощение. Я хотела, чтобы он знал: его грубая оплошность, положившая конец нашей юной близости, давно забыта мною. Я радовалась, видя, как исчезает тень вины с его лица. Мы сознавали, что предстоящая женитьба не вернет того дивного блаженства, какое мы однажды испытали, что она не будет той женитьбой, какой желала нам наша матушка, – браком на небесах. Но это будет брак двух сердец, желанный и прочный. И этого достаточно.
Я хотела, чтобы первой, кроме семьи, о моем счастье узнала Франсина; я послала ей письмо, умоляя приехать, как только сможет. Оно попало ей в руки лишь после ее возвращения с Шарлем из поездки по приходам. Но между отправкой письма и его получением мир может перевернуться; так случилось и в этот раз. К тому времени, когда Франсина собралась в дорогу, все мои надежды рухнули и их осколки лежали у моих ног. Ничего не оставалось, как с тяжелым сердцем сообщить ей: свадьба не состоится. Несчастье обрушилось на меня, словно слепая ярость Природы, гром или буря, которая разрушает, но не дает объяснений.
Виктор уехал далеко, к самому Монтанверу; его не было почти три недели, срок действительно достаточно большой, чтобы я начала тревожиться. Я не могла и вообразить, что его возвращение принесет что-нибудь, кроме радости; но оно принесло растерянность и боль. Ибо Виктор возвратился крайне взволнованным. Я не видела на нем никаких следов ран, но, судя по его виду, с ним случилась беда. Лицо осунувшееся, горящее лихорадочным румянцем, движения порывистые. Соскочив с коня у переднего крыльца, он, никого не замечая, бросился в свою комнату и заперся там.
Когда он появился на следующий день, я заметила следы слез на его лице, но выглядел он скорее гневным, чем печальным. Я спросила, уж не пришлось ли ему спасаться от дикого зверя или от лавины?
– Да, да… от лавины, – ответил он с яростным смешком, – Она едва не смела меня с горы. Разве не видишь? Я просто раздавлен.
Но он явно не пострадал. Я снова и снова пыталась узнать, что произошло, но моя озабоченность лишь еще больше злила его. Два дня он только и делал, что ходил раздраженный по саду, избегая говорить со мной. Наконец на третье утро после возвращения, за завтраком, он вдруг объявил:
– Я должен уехать!
Он бросил нам эти слова, будто ждал, что мы начнем его отговаривать.
– Не могу сказать, на какой срок или куда я намерен уехать. Но я должен это сделать. Дело чрезвычайной срочности, – Видя наше с отцом замешательство, он смягчился: – Пожалуйста, не спрашивайте меня ни о чем! – И, готовый расплакаться, выбежал из столовой.
На другой день он начал поспешно собираться, послал одного из слуг за билетом на швейцарский
– Всю осень, – ответил он, – Возможно, дольше. Год, – Зная, что его слова изумят меня, он жестко сказал: – Ты должна доверять мне, когда я говорю, что у меня нет иного выбора, мне необходимо ехать.
Действительно ли он намеревался покинуть меня вот так, не попросив прощения, не выразив сожаления о том, что свадьба откладывается? И отсрочка ли это? Может быть, он бросает меня? Даже если это не так, он был в таком возбуждении, что я боялась надеяться на его благополучное возвращение.
Вновь он требовал, чтобы я доверяла ему; но как я могла доверять человеку, который был на грани помешательства? Целыми днями он ничего не ел, не спал; когда темнело, я видела под его дверью полоску неверного желтого света свечи, горящей далеко за полночь. Стоя в темной галерее у его двери, я слышала его непрекращающиеся шаги, порой сопровождающиеся мучительным стоном. Так стонут не от боли, но от глубочайшего отчаяния. Не раз я робко стучала к нему и спрашивала, не испытывает ли он недомогания, и получала резкую отповедь в ответ на свою заботливость. К тому времени, как приготовления к отъезду закончились, он выглядел изможденным, будто долго скитался в пустыне. Еще раз отец и я попытались уговорить его остаться дома, пока он не наберется сил для поездки, но он не слушал наших просьб. Только когда отец, употребив весь свой родительский авторитет, потребовал дать хоть какие-то объяснения, он выдавил из себя несколько слов:
– Я встретил… в Шамони… человека. Старого знакомого. По чистой случайности. У него есть претензии ко мне, речь идет о давнем долге. Я согласился отправиться с ним и помочь в одном деле. Больше ничего не могу сказать.
Я была уверена, что это лишь импровизация; мне даже стало неловко от явности его лжи. Но барон, поверив сыну на слово, немедленно предложил оплатить его долг, сколь бы велика ни была сумма. Виктор отказался.
– Это долг иного рода, отец. Человек нуждается в моей помощи – как ученого и врача. Кое-кому требуется особое лечение, и ни к кому другому он не может обратиться. Человек отвезет меня к нему. Я исполню свой долг и тогда возвращусь.
– Но куда ты направляешься? – спросила я.
– В Англию, – с неохотой признался он. – Сказать точней не получится; возможно, на северные острова. Там я должен провести одно исследование, входящее в цель моей поездки. Я попытаюсь написать оттуда.
– Какое сумасбродство со стороны этого человека! – возразил пораженный барон, – Ты наверняка мог бы найти кого-нибудь в Англии, кто вылечил бы его товарища. Почему это должен быть ты?
– Поверь, отец, я спорил с ним целыми днями. Сделал все, что в моих силах! Но он не отпускал меня, пока я не дал торжественной клятвы выполнить его просьбу. Я один владею этой уникальной медицинской методикой.
На рассвете другого дня он уехал, коротко простившись со мной, словно мы расставались на каких- нибудь несколько часов. И не сказал, что свадьба не состоится.
