Киномания

при всем старании у одной из девиц вдруг начинала обнажаться больше чем допустимая половинка соска, то – хлоп! – ножницы монтажера вырезали остальное. Мы два раза просмотрели все от начала до конца, но этого скудного рациона не хватило, чтобы удовлетворить проснувшийся у нас сексуальный аппетит.

Вечер еще не наступил, и мы, подгоняемые неутоленной похотью, слонялись по улицам в безуспешных поисках еще чего-нибудь в таком роде. Наконец мы оказались в более респектабельных районах города и уже готовы были сдаться и отправиться в долгий обратный путь. Но тут в одном из благопристойных кварталов мы натолкнулись на скромно освещенный первоэкранный кинотеатр, афиша которого рекламировала фильм под названием «Любовники»^{20}. Название было многообещающим, а на плакате и в самом деле были изображены мужчина и женщина в постели. Мы решили провести короткую разведку.

У кинотеатра был подозрительно презентабельный вид, слишком уж шикарный для показа порношоу. Стеклянные двери сверкали, на полу в вестибюле лежачи ковры, на билетере у входа были галстук и пиджак. Более того, публика, входившая в кинотеатр, ничуть не напоминала тех немытых зрителей, с которыми мы делили прелести Темпест Сторм. Мужчины, покупавшие билеты, выглядели вполне благовоспитанно и прилично. Бог ты мой, они были похожи на наших отцов! Более того, с ними были и женщины. Как это можно идти на грязную киношку в компании с женщиной? Мы чувствовали – тут где-то собака зарыта. Она и была зарыта: фильм был не американский – французский. Поэтому-то и цены на билеты были сумасшедшие. По доллару. Больше чем за Темпест Сторм. Наши сомнения еще больше возросли, когда один из моих товарищей задумчиво отметил: «Тут сказано – с субтитрами». Он сделал это наблюдение таким тоном, словно обнаружил напечатанный мелким шрифтом подозрительный пункт в контракте. «Это значит, что все разговоры они словами записали внизу экрана».

Иностранный фильм. Фильм, который нужно читать. Я, конечно же, слышал об иностранных фильмах. Даже видел один год назад – с Брижит Бардо, – хотя и слегка отредактированный под американские нормы. Говорившая чужим голосом и лишенная обнаженных прелестей (а как иначе могла она попасть в Модесто?), она показалась мне так себе, дутая величина рядом с нашей Мами ван Дорен^{21}, да еще губами двигает невпопад. Ясно, что этот товар еще меньше отвечал нашей жгучей потребности. И все же впечатление создавалось такое, что войти в сей храм мы можем без всяких проблем. Два молодых парня как раз миновали билетера у входа – никаких вопросов к ним не возникло. Нас вполне могли принять за студентов; администрация, казалось, была совершенно равнодушна. После короткого совещания мы решили рискнуть. Такой уж у нас выдался дерзновенный вечер.

Язвительная критика супружеских нравов в «Любовниках» Луи Маля (этом гвозде сезона) не достигла цели – прошла мимо меня. Не имело ни малейшего значения и то, что, по мнению критиков, сюжет был легковесным, а игра слишком вычурной. Что я знал тогда о критиках? Что я знал о мнениях? Для меня этот фильм давал повод камере продемонстрировать во всем их великолепии интимные подробности адюльтерной сцены. Мужчина и женщина в постели, в ванной. Она откликается на его прикосновения с такой же естественной пластикой, с какой расходятся круги по воде. Их любовные объятия так же лиричны, как и отменная музыка, под которую протекает скоротечный роман. (Как я позднее узнал, это был секстет Брамса. Вот уж воистину необычный аккомпанемент.) Я сидел в плену этой эротической фантазии, обуреваемый желанием и убежденный, что наконец-то испытал настоящее. Вот оно, значит, о чем речь, вот в чем эта тщательно хранимая тайна, вот чем и как занимаются мужчина и женщина, когда это происходит не на заднем сиденье автомобиля или в сомнительном уединении дома у приятеля, чьи родители ненадолго уехали.

Но что же произвело на меня такое впечатление? Вовсе не три-четыре кадра, в которых мелькали обнаженные прелести, и не мужская рука, небрежно ласкающая женское тело. Скорее легкость, с которой мужчина и женщина проделывали все это. Так равнодушно, так деловито. Когда мы видим любовников в ванне, можно не сомневаться, что они и в самом деле голые – никаких тебе размытых кадров или световых пятен. Одна только камера в умелых руках, и никакой нарочитости, чтобы скрыть или выпятить что-то. Когда женщина поднимается из воды, чтобы взять полотенце, камера не пялится похотливо – как пялился бы я, – а остается совершенно непринужденной. Напротив, камера объективным взглядом искушенного любовника привычно фиксирует как ее груди, ее пупок перемещаются по этой наэлектризованной территории. Фильм словно бы говорил: такие пикантны детали – дело обыденное во взрослой жизни. И удивляться тут нечему. Разве все мы, зрители, не знаем об этом?

Черта с два мы что знали! Уж во всяком случае не я. И не мои приятели. И тем не менее фильм не располагал к ажитации. И так его и воспринимали. Потому что (бог ты мой, в это трудно поверить!) в полном зале не слышалось ни лошадиного ржания, ни залихватских посвистов, ни смешков или охов. Вокруг сидела элитарная публика. Конечно, всех нас, и юных и взрослых, умело настраивали на такое восприятие. Может быть, я даже догадывался об этом. Но мне это доставляло удовольствие, в особенности еще и потому, что настройщиком была Жанна Моро^{22} (или, как я тогда запомнил ее имя, Джин Муро). По голливудским стандартам не ахти какая красавица. Обычное лицо с плохой кожей. Ничем не примечательная фигура. Груди какие-то вялые и худосочные. Но именно по этой причине она выглядела на экране привлекательной и всамделишной. Таких женщин – пруд пруди. Именно так она бы и вела себя в своей спальне, в своей ванной. А по тому, как она двигалась, чувственная, готовая на все, я мог себе представить, что под своей одеждой она и в самом деле совершенно голая. Кто бы мог в такое поверить, глядя на Дорис Дей?^{23}

Помню, что моих приятелей это все никак не впечатлило. Фильм их ничуть не очаровал. Они считали, что он ни в какое сравнение не идет с более откровенными телодвижениями Темпест Сторм. (А еще их вывело из себя отсутствие попкорна.) Но мне казалось, что весь зал словно бы отравлен Жанной Моро, этой ее обходительной, чуть усталой податливостью. Мне хотелось еще таких фильмов. Мне хотелось еще таких женщин. Но откуда им было взяться в сонном Модесто? И когда я вскоре перебрался на учебу в Лос- Анджелес, то старался отслеживать все иностранные фильмы, а потому скоро оказался в «Классик», где быстро пересмотрел весь послевоенный репертуар французских и итальянских картин. Я ходил на легкие фильмы и на трудные: не только на «Шушу» и «Рим – открытый город», но и на «Ночных красавиц» и «Дом удовольствий»^{24} – ведь кто может знать заранее. Посреди утомительной и мрачной неореалистической драмы экран мог вдруг вспыхнуть от какой-нибудь восхитительно-бесстыдной сексуальной сценки (а именно это меня и интересовало в первую очередь).

К тому времени уже стало появляться все больше и больше отступников, которые пытались нажиться на запоздалой американской сексуальной революции, – в желтые журналы и желтоватые кинофильмы хлынули мегеры с обнаженными сиськами и пышногрудые девицы. Пройдет еще несколько лет, и нас будут до отвращения потчевать запредельной порнухой, которая заполонила экраны с ее генитальной гимнастикой и полномасштабной гинекологией. Но я вспоминаю иллюзию другого порядка – ту, что действовала через недомолвки и элегантную беззаботность. Иногда в итальянских лентах того периода любовные страсти показывали с большим откровением, вкрапляя их в грубые реалии повседневности. Итальянские кинематографисты признавали существование грязи на улицах, испачканной одежды, треснутой штукатурки (даже упивались всем этим). В сверхстерильной Америке среднего класса, где вырос я, мерзости такого рода демонстрировались редко. И тем не менее словно по мановению волшебной палочки именно такие вещи и стали для меня мерилом художественных достоинств фильма – эти экзотические образы убожества, которых я никогда не встречал в реальной жизни, почему-то рождали «настоящую жизнь», хотя я и знал, что они кажутся искусственными, что им не хватает той органической правды, которая в них была. Сильвана Мангано^{25}, собирая урожай в фильме «Горький рис», останавливается, чтобы отереть лоб. Волосы сбились в великолепный колтун. Дородное тело обильно потеет. Когда она поднимает руку, под мышкой видны настоящие волосы. Блузка, свободно перевязанная в талии, полощется на ветру, обнажая пышный изгиб мощных грудей. Под прилипающей к телу материей уверенно торчат соски. На экране весь этот мираж длится лишь несколько секунд. Но для моего очарованного взгляда присутствие здесь женщины неоспоримо. Я почти что ощущаю исходящий от нее запах земли, запретные женские благоухания.

И разве нет какой-то дьявольской иронии в том, что эти французские и итальянские сирены призвали меня к серьезному изучению кино? В моих воспоминаниях они – Джина Лоллобриджида, Симона Синьоре,