нахмуренные брови, вздохи, которые он испускал время от времени, позволяли внимательному наблюдателю заключить, что Тюльпан впал в состояние меланхолии. По крайней мере он стал добычей такой тяжелой болезни, как нерешительность.
Неподалеку от него играли в мяч двое близнецов четырех или пяти лет, дети Жироде. Тюльпан время от времени бросал на них задумчивый взгляд. И в то время, как он разглядывал чету Жироде, эту веселую и беззаботную парочку, чьим гостем он был в настоящее время, он втайне завидовал их хорошему настроению и умению наслаждаться мирным счастьем.
Некоторого времени он собирался написать Деборе Ташингем, которая, как он полагал, все ещё жила в Бордо вместе с его сыном у Баттендье, которым он также сделал сына, но не был уверен, что там его ожидает радостный прием, потому до сих пор и не собрался. К стыду своему он должен был признаться, что мечтает о домашних тапочках, игре в безик и вареньи. Но, с другой стороны, он не исключал и возможности присоединиться к Джону Полю Джонсу, отсюда и проистекало это немного странное состояние, в котором он находился, временами словно раздваиваясь, словно глядя на себя в зеркало.
Будучи единственным постояльцем, если не считать старой глухой дамы, которая своим кудахтаньем украшала общий стол, он жил здесь уже четыре дня, то есть с тех пор, как вышел из тюрьмы.
В тюрьме он отсидел почти месяц! Когда 'Иль де Франс' наконец-то ошвартовалась в порту Бреста, первое, что произошло, - немедленный переезд капитана Гамелена в больницу, а второе - его собственный переезд в наручниках в портовую полицию. Это произошло на рассвете, когда все пассажиры ещё спали, так что у него не было возможности попрощаться с Розой, которая так много сделала, чтобы скрасить его пребывание на борту шхуны. Так как никто на корабле не смог найти ни одной детали его костюма, ему пришлось облачиться в то, что удалось позаимствовать в жандармерии.
Надменный офицер в очках, такой же серый, как и комната с решетками на окнах, в которой они находились, прочитал рапорт, написанный помошником капитана Трюденом и подписанный капитаном Гамеленом, который в том состоянии, в котором он находился, не мог написать ничего кроме как о 'поимке английского шпиона'.
- Мсье, - не спеша заявил Тюльпан, - я отнюдь не английский шпион, а совсем наоборот.
- Молчать! Все английские шпионы говорят то же самое. Как сумасшедшие, которые сами никогда не считают себя сумасшедшими.
- Я имел честь сказать капитану Гамелену, что состою в экипаже Джона Поля Джонса. Но он совершенно не хотел меня слушать. Подозреваю, что у него были личные причины оставаться глухим.
Допрос. Повторный допрос. И снова жандарм: - Но, в конце концов, вы же оказались на английском судне?
- Да, ведь я же плыл из Англии.
- И что вы делали в Англии?
- Я уже имел честь объяснить вам, что... и так далее.
Его мариновали таким образом двадцать четыре дня. Он очень живо пытался убедить офицера в очках (между прочим, его звали Тадавуан) принять его объяснения и с отчаянием спрашивал сам себя, почему тот отказывается это сделать. Но в доказательство своей правоты он ссылался на Лафайета. А Тадавуан, который этого конечно ему никогда не говорил, ненавидел Лафайета. История не сохранила причин этой ненависти, но она подтверждалась тем, что все эти недели офицер держал Тюльпана в своей паршивой кутузке. Вне всякого сомнения, он и сейчас находился бы там, если бы в одно прекрасное утро Тадавуан не умер, подавившись жареной требухой.
- И вы утверждаете, что состоите в экипаже Джона Поля Джонса? спросил его офицер, заменивший покойного, когда на двадцать четвертый день он был вытащен из своей крысиной норы.
- Я клялся в этом не меньше двухсот раз.
- Дорогой мой, нет ничего проще проверить это.
Тюльпан чуть было не задохнулся от ярости и шумно возблагодарил Господа, узнав, что уже в течение пятнадцати дней мерзавец Тадавуан не удосуживался ему сообщить, что Джон Поль Джонс ремонтируется в Дюнкерке!
Час спустя к нему был направлен конный нарочный с письмом.
'Господин коммодор, я арестован французами как английский шпион. Не будете ли вы столь добры засвидетельствовать, что я служил под вашим командованием, иначе я буду по недоразумению повешен. Для того, чтобы у вас не возникло сомнений относительно личности автора этого письма, имею честь сообщить вам, что сэр Перси-Перси мертв и его бумаги сгорели. Я чрезвычайно удручен при мысли о том, что вы никогда не узнаете, кто вы на самом деле. Искренне ваш - Тюльпан.'
'Дорогой Тюльпан, чертовски рад узнать, что ты жив! Жаль, конечно, бедного сэра Перси-Перси, но я думаю, что история моего происхождения не будет слишком долго меня донимать. Достаточно того, что я - Джон Поль Джонс, не так ли? Я сам себя создал и хватит об этом! Приезжай в Дюнкерк. Твой коммодор ждет тебя как сына для того, чтобы больше не расставаться. Джон Поль Джонс.'
Таков был ответ знаменитого пирата и через двадцать минут после его получения Тюльпан подписывал документ о своем освобождении. Письмо сопровождал любезно наполненный кошелек, поэтому он направился к торговцу одеждой, располагавшему богатым ассортиментом брюк и сюртуков и пару часов спустя на улицу вышел денди, одетый в костюм жемчужно-серого цвета, в соответствующей треуголке и черных башмаках.
Затем он основательно пообедал в солидной таверне, затем приобрел трость, чтобы сделать свою походку потверже, так как в результате спартанского режима питания в течение последних недель она стала несколько неуверенной. Он испытывал некоторую нужду в отдыхе, а также, как мы уже сказали, в том, чтобы немного подумать о своем будущем (он начал заниматься этим ещё в тюрьме), вот почему он обосновался в пансионе Жироде.
В первый же день ему был нанесен визит: близорукий человечек на коротеньких ножках, местный журналист Данкур узнал о его присутствии в Бресте от своего подручного, работавшего в портовой полиции, и захотел сообщить о нем в своей газете. На следующий день он опубликовал статью, из которой весь Брест узнал, что имеет честь временно предоставить убежище 'одному из этих ужасных воинов моря (именно так писал Данкур), которые опустошают Империю Нептуна ради благородного служения Отечеству, которого зовут полковник Фанфан Тюльпан и который намерен отдохнуть в нашем городе'. На последний вопрос, поставленный Данкуром о его планах на будущее, Тюльпан ответил, что пока ещё их у него нет.
- Но, - добавил он, - у меня нет никаких сомнений, что я вернусь сражаться рядом с Джоном Полем Джонсом.
Так и было написано в конце статьи: '... и герой после нескольких дней безусловно заслуженного отдыха вернется, чтобы занять свое место с саблей наголо рядом со своим знаменитым военачальником.'
Понаблюдав ещё некоторое время за играющими детьми семейства Жироде и забыв в траве свою книгу, он лениво вернулся в дом. Как здесь было тихо! Из коридора, он услышал легкое позвякивание кастрюль - это мадам Жироде готовила обед. Она ему очень нравилась, эта мадам Жироде - совсем юная и очень миниатюрная молодая женщина, настолько безмятежная в своем наслаждении домашним счастьем, что даже простое наблюдение за ней вызывало у вас чувство безмятежности и покоя. В Тюльпане она вызывала также совсем другое чувство, но он скорее позволил бы отрезать себе палец, чем как-то проявить его. Во всяком случае, она была так явно влюблена в своего мужа, что даже сам Дон-Жуан натолкнулся бы в её лице на непреодолимую твердыню. Добавим, что сам Жироде (который в данный момент трудился в глубине сада в мастерской, где с помощью двух подмастерьев делал мебель) был одним из гигантов ростом за метр девяносто, что делало весьма рискованной попытку посягнуть на их честь.
Тюльпан поднялся в свою комату, окна которой выходили в сад, вытянулся на мягкой постели и задремал, убаюкиваемый ритмичными звуками, доносившимися из столярной мастерской. Когда он в семь часов вечера спустился вниз, разбуженный звуками колокольчика, с помощью которого мадам Жироде извещала, что ужин готов, то в небольшой столовой никого не оказалось, что было очень странно, так как мадам де Сан Пэ (так звали болтливую и глухую старую даму, вторую обитательницу пансиона) всегда оказывалась за столом первой. Звуки колокольчика ещё не успели стихнуть, а он уже сидел за столом, повязав салфетку.
- Я надеюсь, наша милая сотрапезнница не заболела? - спросил он у вошедшей с супницей в руках
