восторгом любовался природой. Его утешала мысль, что движется в сторону Англии, хотя точнее он определить не мог.
Нет, Фанфан-Тюльпан ничем не забивал себе голову, не замечая, что Цинтия вдруг стала избегать алкоголя, словно стараясь сохранить трезвость мыслей — и все потому, что тщательно укрыв, везла нечто такое, за что могла угодить в тюрьму, или в лапы палача, или даже на дыбу. Тайное донесение исключительной важности.
В тот вечер, когда герцог Шартрский остался наедине с Цинтией Эллис, он распустил язык. Быть может, от усталости, быть может, от шампанского, а может просто захотелось похвастать. И слишком много он наговорил насчет военных тайн — а человек за тонкой стенкой все записал.
Картуш!
Картуш-то был двойным агентом. С угрызениями совести или без, но двойным. И уже год он подчинялся главной разведчице Его Величества короля Англии на юге Франции — Цинтии Эллис. А Цинтия Эллис везла теперь в маленьком кожаном пенале, который поместила в своем теле в таком местечке, где положено быть совсем иным предметам той же формы, ту самую информацию герцога, тщательно обработанную и зашифрованную! Вот почему она так нервничала. Конечно, не будем проявлять симпатий к шпионке, но если учесть, что ей пришлось скрывать тайник двести миль, нужно признать, что жертву на алтарь своей страны она принесла немалую!
Уже пробило полночь, когда в четверг они добрались до Версаля, подгоняемые сильной бурей с ливнем. В отеле 'Принц Версальский', промокшие и замерзшие, они узнали вдруг, что свободен лишь один единственный номер.
— И больше нет ничего, даже чулана под крышей, — сообщил хозяин, светя им фонарем, поскольку свет в доме был уже погашен. — Может вы удовольствуетесь одной постелью?
— Но… — попыталась протестовать Цинтия.
— Послушайте, — шепнул ей на ухо Фанфан, — до сей поры мы избегали этого, и правильно, но нынче нет другого выбора. Вы падаете с ног от усталости, я тоже, нам нужно выспаться. Я лягу на полу… Проводите нас! бросил он хозяину.
Тот зашагал перед ними по лестнице, на втором этаже открыл дверь и зажег от своего фонаря несколько свечей. Потом записал, откуда они приехали, и фамилии: мсье и мадам Эллис, и, пожелав доброй ночи, ушел.
— Почему ты сказал 'мсье и мадам'? — спросила Цинтия, уже раздевшись и дрожа от холода.
— Да так, само собой получилось. Фанфан-Тюльпан — слишком известное имя, кто знает, что может случиться. А так мы спокойно останемся здесь до тех пор, пока герцог Шартрский не возьмет нас под свое крыло.
Цинтия зашла за ширму, где были умывальные принадлежности, и наконец-то избавилась от кожаной трубочки. Потом умылась, переложила содержимое кожаного пенала в конверт, а сам выбросила из окна — предмет этот она уже видеть не могла. Теперь до конца жизни ей ненавидеть кожу… Но во всяком случае через двадцать четыре часа эти документы будут в нужных руках и ей нечего будет бояться! Засунув конверт под умывальник, отодвинула ширму.
— Ты же не собираешься спать на коврике! — воскликнула при виде Фанфана, свернувшегося клубочком на полу. — И ещё в мокрых штанах! Разденься!
— О! О! — тут же воскликнула, когда, громко зевая от отчаянного желания спать, он её послушался. — Так это твой стволик так вырос оттого, что его поливал дождь? — И тут же, что-то вспомнив, совсем развеселилась: Так значит, Ришелье только третий, а герцог Шартрский — второй, ей Богу!
— Что-что? — переспросил осоловевший Фанфан, удивленно взиравший на свой оживший член, словно тот принадлежал кому-то другому и его бравурное поведение было необъяснимой игрой природы.
— Да ничего, ложись! — и она со смехом скользнула под покрывало. Бр-р! Ну и холод! Посреди лета! Гнусный город, скорее бы обратно в Марсель!
Но шестикратно осчастливленная, засыпала она довольная.
'— Ну у малыша и способности! После стольких месяцев воздержания такие запасы энергии! Такой бы сумел обрушить и стены Иерихона! Но почему все время звал меня Летицией? Интересно…'
Цинтия стала настолько обожать Тюльпана, что проснувшись заключила его в объятия, шепча:
— Ты мой мальчик, мой сладкий, мой малыш!
А её малыш продолжал почивать.
Бедняга Фанфан! Всего на пару часов он наконец забыл свою незабываемую Летицию — хотя и не совсем, поскольку продолжал произносить её имя.
Теперь у Цинтии были все основания для довольства собой: через три дня она Фанфана отведет к герцогу, а уже завтра все бумаги попадут к барону де Фокруа, шефу английского шпионажа во Франции.
Она не знала, что тем временем кое-что произошло, и результаты могли не только превратить благополучные перспективы Фанфана в трагические, но и саму Цинтию подвергнуть смертельной опасности…
2
Через два дня после возвращения в Париж герцог Шартрский отправился к мадам Бриссо, которую мы уже знаем. Ведь он обещал себе, что выяснит эту загадочную — или слишком даже ясную? — историю с татуировками 'детей по крови герцога Луи'.
К Бриссо добрался он за полночь, но до того, чтобы привести её в чувство, лишив рассудительности и умения лгать и лавировать (он слишком хорошо знал её способности) нагнал ей страху тем, что часа за три до своего прихода послал двоих стражников с приказом выгнать всех клиентов (кроме некоего герцога, если он там окажется), запереть девиц по спальням и ждать его прихода.
Герцог Шартрский отнюдь не был фанфароном, но умел пользоваться своим положением, своими преимуществами, своей властью, если считал это необходимым — и сейчас он так считал!
В ожидании его прихода мадам Бриссо пережила неприятные минуты. А он сразу перешел к делу, атаковал её решительно и хладнокровно, что, как известно, ошеломляет и ведет к успеху. Добавим к тому же, что он минут десять расхаживал взад-вперед вокруг несчастной мадам, которая с каждой минутой старела на глазах, при этом так топая сапогами, что Бриссо уже заранее чувствовала себя виновной.
— Так вот! — внезапно произнес он с тем величием, какое обретается особым положением в обществе, огромным богатством, оправданным желанием знать правду и — историк должен это признать — помимо всего прочего, гордым сознанием, что он — носитель самого большого члена в королевстве (тут он ошибался, первым был Тюльпан!).
— Так вот! Отец мой герцог Луи действительно велел всем детям своей крови сделать татуировки на стопе? Мне говорили, что слышали об этом от тебя!
— От меня? Но, монсеньор, я не понимаю, о чем вы.
— Правда? (Герцог заметил, что она поражена).
— Кто, Бога ради, мог сказать такую ложь? (Голос её звучал фальшиво).
— Это неважно! От кого ты это слышала?
— Ни от кого, монсеньор! Я ничего об этом не знаю!
— Если не знаешь, то как могла разносить такие сплетни?
— Я ничего…
