— Татуировка! — ответил он. — Она развернута, смотреть надо в зеркале!
И любопытная Жанна, подзуживаемая таинственной миной Луи, схватила в туалете маленькое зеркальце, приставив его так, чтобы отразилась в нем стопа Луи.
— Треугольник, — сказала она, — а это что? Ага, слово 'Эгалите' 'Равенство'. Что это значит?
— О, — небрежно бросил он, — это масонский знак, эмблема.
— Для чего?
— Для того.
— Но если ты дал сделать такую татуировку, это что-то значит? Это какой-то знак?
Он засмеялся, заявив:
— Все слишком сложно, чтобы объяснить тебе. К тому же — это тайна братьев нашей ложи!
— Вот что!
И тут она заметила, что Луи посмеивается и хочет что-то ей сказать. Скользнув к нему на постель, она с серьезным видом уставилась на одну часть его герцогского тела.
— Вот если бы ты здесь велел татуировать ту эмблему, могло бы поместиться гораздо больше слов!
Прижалась поплотней к нему.
— Ну, дорогой, скажи мне, что это значит!
— Нет, — отрезал он. — Но я тебе доверю другую тайну. Ее — могу, она моя личная. Знаешь, кто носит такие татуировки?
— Нет, но теперь узнаю, мой дорогой!
— Дети моей крови!
— Твои дети? Герцог Шартрский и герцогиня де Бурбон?
— Я же сказал: дети моей крови! Ангел мой, теперь я открою тебе. У тех двоих вместо такой татуировки всего лишь несколько штрихов на правом плече, но те не несут ни какого смысла. Это всего лишь след от прививок!
— Ты хочешь сказать, что они вообще не твои родные дети?
— Моя жена изрядно порезвилась, — меланхолически вздохнул герцог.
— О!
— Татуировки я сделал только тем, о которых я уверен, что они мои!
— Вот это да! — Жанна залилась смехом. — И много их?
— Тс! — остановил он. — Тс! Уверен, ты ещё и спросишь, как их зовут!
— Конечно!
— Ты хочешь невозможного, мой ангел! Это скомпрометировало бы тех, с кем у меня был роман! И как бы сказал мой сын, герцог Шартрский: 'Я джентльмен! Это стало тайной!'
— Скажи уж лучше, встало тайной! — выкрикнула Жанна, залившись безумным хохотом. Теперь она уже знала, что было главным в этом разговоре, который тут же оборвался, — и жаль, ведь мы могли узнать что-нибудь исторически важное.
А парой минут позднее все тот же ангел с балдахина, уже заботливо восстановленный, опять разбился об пол…
4
Через три дня, посреди ночи, Анна Рансон была разбужена странным шумом. Приняв его сперва за шум ветра, придя в себя и навострив уши она сообразила, что шум доносится из комнаты Жанны. Тогда толкнула мужа.
— Рансон!
— Ну… — промычал он.
— Ты слышишь?
— Что?
— Эти звуки… в комнате Жанны… Какие-то стоны. Ну вот!
Через минуту, запалив от кресала свечку, уже стучала в дверь. Теперь ей было ясно: Жанна стонала, икала и жаловалась.
— Жанна! Что с тобой?
— Иди к ней! — велел следовавший за ней Рансон.
Анна открыла дверь. В комнате Жанны тоже горела свеча, чье пламя вздрагивало при каждом порыве ветра. Согнувшись над умывальником, Жанна прижимала руку ко лбу, другой придерживала свои роскошные волосы. Ее рвало. К матери повернулось лицо, орошенное потом, с глазами, полными слез.
— Жанна, девочка моя!
— Мне стало плохо ещё в экипаже, на обратном пути, — прохрипела Жанна. — О, я больна!
— Ты не отравилась? Не перепила вина?
Жанна кивнула, соглашаясь — и её тут же вырвало, потом смогла договорить, что потом танцевала с монсеньором. В действительности — то они играли: носились по всем комнатам, борясь, пытаясь уложить друг друга то на, то под себя, переворачивая при этом мебель.
— Сходи вниз за водой, — бросила Анна мужу. И, оставшись наедине с Жанной, спросила прямо:
— Ты, часом, не беременна?
— Но, мамочка… ты плохо думаешь о монсеньоре!..
Ей ещё хватило сил коротко хохотнуть, но Анне было не до шуток и она произнесла банальную речь о том, что это, конечно, невозможно, немыслимо и совершенно исключено, но в то же время вполне возможно, вероятно и явно вытекает из ситуации. Но эта нервная и сбивчивая речь была прервана сообщением Жанны, что неделю назад у неё были месячные.
— Ах так! — протянула Анна, которую это успокоило и вместе с тем разочаровало. Рансон, вернувшийся с водой и стаканом, был удивлен её рассеянным взглядом.
— Ну что, — спросил он, — ей уже лучше?
— Во всяком случае, она не так больна, как кажется, — заявила Анна, сердито сунув дочери стакан воды.
— Я завтра буду в порядке, чтобы идти к мадам де Делай, — простонала Жанна, ложась. — Должен прийти мсье Мармонтель и я буду читать одно из его стихотворений!
— И я уверена, произведешь большое впечатление, — согласилась мать. Она не знала, как окажется права, когда на следующий день в четыре часа посреди изысканного салона мадам де Делай Жанна, облаченная в чисто белое платье, выглядящее столь же девственно, как одеяние Эсфири, и окруженная кружком любителей поэзии, среди которых был сам мсье Мармонтель и три академика, чьи имена история нам не сохранила, испытала сильнейший приступ тошноты, испачкала при этом паркет и упала в обморок.
В шесть часов уже стемнело, когда небольшой экипаж, в котором Жанна как обычно ездила к мадам Делай, вернулся в монастырь Женевьевцев. Монсеньор, разбиравший свои медали, заранее трепеща от наслаждения, подошел к окну. Кучер, соскочив с козел, как раз открывал дверь экипажа. И герцог с удивлением обнаружил, что из него вылезает кто-то незнакомый, хотя, судя по формам, и женщина! За ней уже появилась и Жанна. Что происходит? Кто эта женщина и почему она поддерживает Жанну?
Стремительно промчавшись кабинетом, герцог распахнул дверь. На лестнице уже были слышны шаги. Возглавлявший шествие кучер светил фонарем бледной и осунувшейся Жанне, обеими руками державшейся за живот, и ту подталкивала наверх мадам де Делай!
— Бог мой! — вскричал монсеньор, кидаясь к ним. — Что случилось? Несчастье? Обморок? Ах, девочка моя! — Он взял её на руки и отнес в кабинет, где усадил в кресло. — Дитя мое, как ты бледна! Что
