открытые ворота. Неужели полицейские не поедут к ним? Я пошел на риск в надежде на то, что других машин там нет. Мне это удалось, и я вдруг оказался свободен от всех оград и несся, как сумасшедший, по пустой улице. Но позади меня все громче становился звук сирены. И, кажется, впереди, за углом вон того высокого здания, раздавался еще какой-то звук. Я мог повернуть в ту сторону – или в другую. Тот звук не был звуком сирены. Я сделал выбор и повернул за угол.
Если бы мои истерзанные легкие позволили, я бы рассмеялся. Улица была широкой, она поблескивала в ночном тумане, словно ее недавно смочил дождь, по обе ее стороны, как в ущелье, нависали высокие здания, безликие в ночи. В одном из узких боковых дверных проемов стоял старик – единственная живая душа во всем этом просторном месте. Это был чернокожий в ветхом пальто, он скорбно играл на трубе – вот что это был за звук. Я побежал к нему и увидел на нем большие темные очки, перед ним – плакат и жестяную кружку. Старик внезапно перестал играть, опустил трубу, и я сделал широкий вираж, чтобы не испугать его, жалея, что не могу обратиться к нему. Вместо этого он сам обратился ко мне:
– СЫНОК! Эй, сынок! Где горит?
Почти инстинктивно я остановился; это был поразительный голос, слишком глубокий и повелительный, чтобы исходить от такого сгорбленного старикашки. И у него был странный выговор – напевный, совсем не американский. Я задохнулся, попытался ответить и не смог; но он и не ждал ответа:
– Бежишь от того человека-а? Поли-иция? Угу, слышу, слышу этих негодников. – Морщинистое старое лицо расплылось в широкой улыбке, показав раскрошившиеся зубы. – Эту беду мы поправим. Ныряй-ка ты сюда, мальчик, мне за спину, за порог, о'кей? О-о'кей! Ну, как, схоронился? – И снова не дожидаясь ответа, он поднял трубу и заиграл. Я знал эту песню – «Лазарет Святого Иакова», невероятно скорбную и как нельзя более подходящую к моему случаю. Я распластался за дверью, дрожа и пытаясь восстановить дыхание. Я потихоньку поглядывал на спину старика, оборванную и сгорбленную, но при этом необыкновенно широкую, и на квадратик неба, обрамленный дверным проемом.
Что ж, я поехал в лазарет
Святого Иакова,
И там свою подружку я нашел,
На мраморном столе она лежала,
Как снег, бледна и холодна
И так прекрасна…
Я мысленно впитывал слова песни и пожалел, что вынужден слушать. Один из старинных настоящих блюзов, таких старых, что почти можно было проследить их корни, восходившие к древнему фольклору…
Взвыла сирена, внося диссонанс среди высоких стен, затем он оборвался, утонув в визге тормозов; дверной проем озарился пульсирующим голубым светом:
– Эй, папаша! – крикнул голос, на сей раз другой. – Не видал, тут не пробегал здоровый такой мужик? Белый парень, размахивает мачете или чем-то там – совсем свихнулся…
– Сынок, – усмехнулся старый трубач, – добрых двенадцать лет уж как я ничего не видал, черт побери! Не то небось не стоял бы тут на холоде посередь ночи, уж ты мне поверь!
– А, – сказал полицейский, несколько сбитый с толку. – А, ну да, верно. Ну, может, тогда слышал чего? Пару минут назад?
Старик пожал плечами:
– Вроде бежал кто, минут пять до вас. Кажись, по Декейтер-стрит. Я тут наигрывал на моем рожке…
– О'кей, папаша! – В кружке звякнула монетка. – Ты бы шел отсюда, слышишь? Не то позарится кто- нибудь на твою кружку, в такое-то время ночи!
Сирена снова включилась, и свет скользнул прочь от дверного проема. Я обмяк от облегчения. Старик продолжал играть с того места, где его прервали, до тех пор, пока звук сирены окончательно не замер вдали, потом завершил мелодию негромким дерзким и веселым звуком и стал вытряхивать слюну из трубы.
– Славные ребятишки, да только вот мозгов им это никак не прибавляет! – Он обернулся и ухмыльнулся мне, и у меня возникло странное чувство, что старик меня прекрасно видит. Но все равно он стал шарить у своих ног в поисках своего плаката, и я поднял его и вручил ему. На плакате была религиозная картинка, выглядевшая невероятно старой, на ней был изображен «Черный рай» наподобие чего-то из «Зеленых пастбищ», а под ним было грубыми буквами выведено «Открыватель Путей». Старик старательно запрятал плакат за дверь и осторожно уселся рядом со мной.
– Послушайте, – сказал я, – вы меня вытащили из такой передряги… я ведь ничего не сделал, но… черт, просто не знаю, как вас благодарить… И тут я понял, что знаю. Я порылся в кармане в поисках джиповых монет – потом я с ним рассчитаюсь. Я положил две из них на ладонь старику, тот кивнул и снова улыбнулся. – А теперь запомните, – предупредил я. – Это золото. Вы не можете сразу их потратить, зато можете продать – они не краденые, тут все в порядке. Отнесите их в приличный магазин старинных монет, если сможете, а не просто в банк или к ювелиру или ростовщику. Они должны стоить дороже, чем просто золото на вес.
Старик серьезно слушал:
– Спасибо, мой добрый друг. Это поистине христианская доброта. Как у святого Иакова, тот лазарет назвали по его имени, а? Сен-Жак – так его звали в настоящие старые времена – или Сантьяго…
Я усмехнулся:
– Ну, правильно, ведь этот город основали испанцы, да? Вы знаете свою историю.
Старик засмеялся, довольный:
– Я-то? Да я просто много чего повидал на своем веку, только и всего. Так много чего помню, что моя старая закоченелая спина гнется под ношей!
– Что ж, вы теперь сможете ее немного согреть – купите себе для начала новое пальто.
Я не собирался говорить это покровительственным тоном, но так оно прозвучало. Старик добродушно покачал головой:
– Сынок, спасибо тебе за добрый совет! Но я знаю совет получше. И вот тебе он бесплатно – коли промерз до самых косточек, единственное спасение – ром!
– Я это запомню, – серьезно пообещал я. – Еще раз спасибо. Но мне лучше идти. Полиция может вернуться, а мне надо попасть назад, к реке – в доки – э-э, а вы случайно не подскажете, как туда добраться?
Старик закудахтал и поднялся прежде, чем я успел предложить ему руку:
– В доки, а? – И снова стекла очков блеснули, глядя на меня странно, всепроникающе. – Это легко сделать, сынок. Легче легкого. – Он небрежно кивнул в сторону улицы. – Добрый христианский напев скоро приведет тебя куда нужно!
И, прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он прижал потрепанную трубу к губам и заиграл мелодию, которую я узнал. «Евангельский корабль» – песня евангелистов-'возрожденцев', совсем не похоже на джаз, но в его исполнении она звучала. Труба теперь пела не скорбно, но резко, это было как лезвие голубых нот, рассекавших темноту. Ее яркий колокольчик неожиданно блеснул красноватым светом, стал отражаться, исказился паутиной черных нитей. Изумленный, я обернулся через плечо и увидел, как край неба между стенами ущелья побледнел, залился красным – словно приливная волна, занимался рассвет. И на фоне этого поднимавшегося сияния, как ветви зимних деревьев, встали силуэты похожих на шпили мачт. А в конце мрачной улицы сияла единственная слабая полоска золота, огнем игравшая на танцующей трубе.
Я на минуту застыл, широко раскрыв глаза от изумления и страха, а потом, позабыв про все, бросился бежать по этой озаренной тропе. Мелодия повсюду эхом отдавалась от мрачных стен, билась в слепые окна:
Я несу вам добрую весть,
И поэтому я пою,
Разделите со мной мою радость!
Я собрался в далекий путь
На «Евангельском корабле»,
Поплыву надо всеми ветрами!
