гибкие прутья. Ле Стриж уставился на меня, но тут же презрительно рассмеялся и отвернулся, чтобы проследить за приземлением вновь прибывшего дирижабля. В глубине души я понимал, что он прав; один, без чьей-либо помощи, я не смогу ничего изменить. Мне необходимо было что-то еще, что-то исходящее изнутри, мне необходимо было взорваться пламенем, как когда-то Молл.
Я изогнулся всем телом, чтобы встретиться с ней взглядом, но ее голова была безвольно опущена, а я не осмелился подать голос, боясь привлечь внимание Ле Стрижа. Я всем сердцем отчаянно желал, чтобы она посмотрела в мою сторону хоть на секунду; но из глубоких ран на ее шее и руке кровь капала на шипы, а волосы падали прямо на лицо, закрывая его. Я осторожно вытянул губы и подул; локоны разлетелись, и я заметил зеленый огонек. Но под ним, у нее на щеке, я увидел нечто такое, что повергло меня в еще больший ужас, – тоненькую мутную влажную полоску. На ее лице? На лице
–
Ответ был еще тише, как будто она просто вздохнула:
– Стивен, солнышко, у меня его не осталось, то пламя, что горит здесь, темнее и старее моего, я сгорела дотла…
– Но ты не одна! С уходом Катики пламя переменилось – как и при встрече с Граалем! Он сказал, что во мне загорелось пламя! Молл, славная моя,
Она от удивления раскрыла рот, но в глазах ее загорелся зеленый озорной огонек, а пальцы так крепко сжали мою руку, что я чуть не закричал.
– Во исполнение воли Божьей! – промурлыкала она. – Да не перестанет человек никогда пытаться что- то изменить! – И, о чудо, она засмеялась; но в этом смехе я услышал что-то еще и наконец-то стал понимать, чем согревался ее дух.
Я и в себе замечал что-то подобное, но в ней это было увеличено в масштабе многовековой жестокой жизни. Гнев кипел и пузырился, пока наконец не выкипел окончательно, а исходом всего оказался смех. Смех над жестокостью, смех над оставшимся безнаказанным преступлением, смех над мучениями слабых, смех над несправедливостью, смех над страхом и агонией и над последними опустошающими ударами судьбы. Смех, потому что слезы помочь не могли, слезы означали бы капитуляцию. Смех, который чиркнул по гневу, как спичка по стене, оставил за собой хвост колючих искр и наконец, когда уже казалось, что ничего больше не будет, зажег пламя, чистое, яркое и очистительное. За всю свою жизнь можно только и увидеть что огонек в глазах, пронзительный блеск нежданного взгляда; но Молл прошла через бесчисленное количество жизней, а ее смех мог эхом разнестись по самым отдаленным уголкам.
Сейчас она смеялась беззвучно, но я почувствовал, как она сотрясается всем телом. И во мне тоже зародился смех, как будто в ответ ей. Я пытался сдержать его до колотья в боках и чуть не подавился им. Джип тоже смеялся. А глаза его блестели холодным блеском, как в разгар битвы; он в упор смотрел на меня. Впрочем, как и Элисон, хотя по идее они должны были бы смотреть на Молл; в ее глазах снова загорелся огонек, проблеск внезапной усмешки, а в лице произошла внезапная перемена. Ее волосы шевелились и вздымались, и я почувствовал, что у меня самого волосы на голове встают дыбом, поднимаются и опускаются, повинуясь какому-то одним им доступному ветру, какой-то игре великих сил, находящихся на границе понимания. Но, несмотря на это, все они так же в упор глядели на меня – и Молл в их числе.
Я забился в путах, чтобы освободить руку, и тут же все понял. Перед моими глазами пробежали искры, крошечные светящиеся линии, не голубые, как у Молл, а желтые, даже золотистые. Они бежали вверх по копью, поднимаясь от древка к самому острию.
И тут я громко расхохотался. Золотистое пламя взметнулось ослепительной короной, и в его отблеске на землю упала длинная черная тень Ле Стрижа. Он быстро обернулся и тут же прикрыл рукой глаза и заорал:
– Идиот! Ты ничего этим не добьешься! Будет только хуже!
И это решило все, ведь именно этого я и хотел. Я протянул руку вперед, подняв ее так высоко, как только мог, а затем изо всех сил бросил копье вверх. Высоко в клубящийся дымом воздух вонзилось блестящее острие, а из его черной стеклянной поверхности, подобно огню маяка, вырвалось золотистое пламя. Я набрал в легкие побольше воздуха и закричал что было мочи – прокричал одно слово, одно имя.
Копье перекувыркнулось в воздухе. Свет потух. Мой голос потонул в протяжных звериных завываниях. Ветви закачались вокруг и вцепились мне в горло, в грудь, у меня перехватило дыхание, – наверное, даже удаву не удалось бы сжать меня сильнее. Рядом забилась Молл, с ее стороны донеслись какие-то булькающие звуки; ее пальцы выскользнули из моей руки. Копье упало, и я попытался достать его. Ле Стриж уже открыл рот, чтобы крякнуть от удовольствия.
Но вместо этого застыл с разинутым ртом. Перед нами, наверху, на этой бесконечной ленте из человеческих тел, что извивалась и пролетала прямо над нашими головами, опускаясь все ниже и ниже, что-то заревело совсем близко, прямо рядом с нами. Собрав последние силы, я засвистел, пронзительно, на такой же высокой ноте, что и стонущий ветер. К моему изумлению, Ле Стриж быстро закрыл уши руками, впав в жестокое беспокойство, – и живая лента рассыпалась, вытянувшись, словно сухожилие, по которому ударили. А из самого ее центра, спотыкаясь, скользя вдоль этой путеводной нити, натянутой в воздухе наподобие моста, появилась человеческая фигура, нагая, истерзанная, ужасная; один ее глаз все еще виднелся под маской гниения и распада; ветви деревьев отскакивали и разлетались в щепки от силы ее мстительного крика. Прямо из воздуха, в дюйме от моей руки, она схватила копье и, вложив в бросок всю силу своего падения, неотвратимо направила копье в Ле Стрижа. Он широко раскинул руки, когда первобытное оружие пробило его грудную клетку и по крайней мере на целый фут вышло из спины; но его крик затерялся в треске пламени, которое окутано их обоих.
Катика вырвалась из огненных объятий и упала посреди дымовой завесы. Обступавшие нас ветви исчезли, и все мы повалились на землю. Да, собственно, никаких ветвей и не было. Подвешенными в воздухе нас держала сила чар Ле Стрижа. Я с головой погрузился в дымовую завесу, вытянул вперед руку и на секунду ощутил теплые кончики живых пальцев; но стоило моей руке сжать руку Катики, как она исчезла, оставив после себя лишь легкое как пух и нереальное прикосновение, а еще нежный шуршащий вздох, подобный шелесту листьев ясеня и мягкий, как тальк, и такой же чистый. Этот вздох улетел прочь, не успев даже коснуться земли. Но Ле Стриж, крича и извиваясь, все еще боролся с пламенем; он тушил огонь, но тот вспыхивал с новой силой, продлевая мучения. Он, шатаясь, проковылял мимо, скользя куда-то вдаль и уже не замечая нас, вытянув вперед руки, как будто хотел дотянуться до чего-то. Оглянувшись, мы поняли, в чем дело.
На краю площадки стоял Лутц, высокий, светловолосый и холеный, как всегда, даже несмотря на заляпанную кровью черную форму. Его смешной монокль чуть не вываливался из глаза, а сам он смотрел на все происходящее как громом пораженный. Но и мы, наверное, выглядели не многим лучше его, когда заметили, что рядом с ним, во главе маленькой кучки негодяев, до зубов вооруженных и одетых в забрызганную кровью форму городской стражи, стоит лейтенант фон Альберсвег. Они оба держали в руках металлическую клетку, в которой лежала грубая каменная глыба – Грааль.
Никто ничего не произнес, слова были излишни. Знакомый головокружительный миг понимания настиг всех нас. Ле Стриж все спланировал заранее: лишить Грааль способности обороняться, то есть копья, и большинства его человеческих защитников, пребывавших на тот момент в поисках. В обычной ситуации ему было бы не под силу справиться с Граалем, но при таких условиях, да еще и при помощи изменников из рядов стражи, даже небольшой отряд мог справиться с этим. Он бы не стал ждать и нанес удар сразу. Но я сбежал с копьем, и он не был уверен в том, что это оружие не появится внезапно и не сорвет его планы. Однако, как только капитан принес копье, Ле Стриж приказал Лутцу возглавить атаку и доставить Грааль сюда, где, несмотря на всю свою мощь, он будет изменен вплоть до полного уничтожения. Его власть и
