Серваном.
— Поверь мне, — сказал Осмонд, опустошая очередной стакан рома. — Эти большие компании нуждаются в связях и никогда не упускают случая. Все пройдет хорошо.
Леопольдина покачала головой, потом нахмурилась, словно воспоминание о встрече с Серваном покоробило ее.
— Но я хотела спросить вас вот о чем: над чем он работает, этот Серван? Никто ведь не принимает его всерьез.
— О, он изучает размеры мозга… Старый миф. Еще расистские теоретики девятнадцатого века считали, что существует связь между величиной мозга и интеллектом человека. Не говоря уже об опытах нацистов… Но все эти глупости уже давно отвергнуты. Что он надеется доказать?
— Генетическое подтверждение социальной иерархии? — рискнула предположить Леопольдина, которая теперь сидела на полу, упершись подбородком в колени.
— Доказать, что некоторые созданы для того, чтобы повелевать, а другие — подчиняться… Снова старая история… С тех пор как Дарвин высказал свои мысли о естественной селекции, ученые захотели воспользоваться ими, чтобы применить к человеческому обществу. К примеру, его собственный племянник, Франсис Гальтон,[57] ратовал за селекцию людей согласно их биологическим способностям. И даже в двадцатом веке лауреат Нобелевской премии по медицине Макфарлен Бернет[58] считал, что преступность обусловлена генетически и нужно заблаговременно изолировать всех тех, кто рискует стать преступником.
— Но это чудовищно! И ему дали Нобелевскую премию?
— Да… Поначалу люди такого толка действительно занимаются наукой. Но стоит им получить Нобелевскую премию, как они ударяются в философию. И тогда…
Осмонд широко развел руки, как бы очерчивая пределы глупости в ее бесконечной глубине.
— Но ведь вы, Питер, тоже философ… Когда вы выступаете против этих креационистов в Соединенных Штатах, вы должны им противопоставить философские аргументы.
— Скорее, псевдофилософские… — вздохнул Осмонд, окончательно завладевая бутылкой рома. — Но верно, ты права, наука не может обойтись без метафизических рассуждений. — Он снова наполнил стакан и теперь смаковал напиток. — Если хочешь знать мое мнение, то в деле, которое касается нас, мы целиком увязли в философии. Или, если быть более точным, в бреде человека, который считает себя философом…
— Выдумаете…
— Взгляни на факты: Хо Ван Ксан, Мишель Делма, Доране Эмбер — все трое ученые, но и все трое — верующие. Это не случайное совпадение.
— А Анита Эльбер? А Алан?
— Здесь у меня пока нет ответа. Но я убежден, искать надо в сфере метафизического спора, который кончился плохо. Или же…
— Или?
Леопольдина внимательно слушала Питера Осмонда. Тусклый свет лампы под абажуром освещал лицо американца в этом мистическом полумраке.
— Спора на религиозной почве.
Леопольдина глубоко задумалась над этими словами. Черт возьми, все-таки Франция двадцать первого века… Уже не убивают больше во имя Бога… Во всяком случае, в «Мюзеуме»… Она отказывалась верить в это… И все же… Все случилось так, словно под эгидой учреждения, где царит порядок, где соблюдаются самые строгие правила научных исследований, развертывалась какая-то подпольная жизнь, тревожная, наполненная демонами и странными идеями…
— Подпольная жизнь, — пробормотана она.
Осмонд взглянул на нее:
— Что ты хочешь сказать?
— «Подпольная жизнь»… почему?
Питер рывком вскочил. Истинный ученый, эмпирик вдруг взял верх над человеком, подавленным обуревающими его сомнениями.
— Леопольдина, вот, может быть, ответ на наши вопросы! Все было перед нами, достаточно было посмотреть!
Она недоуменно широко открыла глаза. Какая муха его укусила?
— Подвалы! Ведь в «Мюзеуме» много подвалов, разве не так?
Потерев рукой подбородок, Леопольдина обдумывала его слова.
— Действительно. Кажется, в начале восьмидесятых годов, когда строили Зоологический музей, вскрыли какие-то галереи под эспланадой. Но это подземное сплетение — как спрут, там легко затеряться. В тридцатых годах там обнаружили труп одного ученого, Виктора Жакмона,[59] умершего в незапамятные времена.
— Как это могло случиться?
— Виктор Жакмон умер во время миссии в Бомбей в тысяча восемьсот тридцать втором году. Его тело было перевезено в ящике в «Мюзеум» в тысяча восемьсот восемьдесят первом году. Ящик, как это часто случается, где-то поставили и забыли о нем… а потом случайно обнаружили через пятьдесят лет. Жакмон был предан земле под Большой галереей, с почестями.
Потрясенный Питер Осмонд слушал, как молодая женщина объясняет это невероятное событие как нечто вполне естественное. Ох уж эти французы… Они могут потерять свои штаны, и это их не покоробит… настолько они ни во что не ставят собственный престиж. Но Осмонд отмел эти очень ненаучные антропологические размышления.
— Надо посмотреть планы «Мюзеума» времени сооружения Зоологического музея. Ты можешь достать их? Прямо сейчас?
Как обычно бывало у Осмонда, все должно было свершаться в минуту. Но Леопольдине не нравилось, что ею так командуют. Она встала и умиротворяюще махнула рукой:
— Послушай…
Осмонд поднял брови и улыбнулся:
— Теперь и ты мне тыкаешь?
Чтобы скрыть свое явное смущение, которое окрасило ее щеки, Леопольдина принялась собирать со стола посуду.
— Я думаю, что мы уже можем говорить друг другу «ты»… Впрочем, я предпочитаю… Ладно, что касается планов, завтра посмотрю, что я смогу сделать. Сначала схожу в офис компании «Оливер», а потом со свежей головой займусь планами. А пока нам, быть может, хорошо бы немного поспать, ты так не думаешь?
Какое-то время они пребывали в смятении, ведь, в конце концов, они были двумя незнакомцами, оказавшимися в тесной парижской квартирке. Но если Питер и был смущен, он не показал этого. Леопольдина тоже старалась скрыть замешательство.
Он разрядил атмосферу, указав на диван:
— Я могу лечь здесь? Если это тебя не побеспокоит…
— Хорошо. Я принесу тебе одеяло…
Осмонд снова сел и откинулся на спинку дивана. Его снова охватили дурные предчувствия. Пожалуй, ему лучше не слишком часто показываться в своей гостинице. Плохие случайности так стремительно нарастают.
Именно это в полной мере доказал грядущий день.
СУББОТА
